Хольбейны - это семья немецких художников швабской школы, можно сказать - настоящий художествен­ный клан, родоначальники которого окутаны легендарной дымкой. О Сигизмунде и Михаиле Хольбейнах известны только их имена - ни сведений достоверных, ни тем более картин не сохранилось. Ханс Хольбейн Старший прославился в свое время росписями алтарей во многих соборах немецких городов. У Ханса Хольбейна Старшего было двое сыновей, и оба тоже стали художниками. Но если Амброзиус Хольбейн известен сейчас главным образом своей принадлежностью к славной фамилии, то брат его - Ханс Хольбейн Младший - оказался одним из величайших художников Германии и своего времени вообще.
Он родился в 1497 или 1498 году на юге Германии в городе Аугсбурге и, как было принято в той ремесленно-художественной среде, учился главным образом у своего отца, хотя должно быть названо также имя Ханса Буркмае-ра, которому юный Хольбейн тоже был кое-чем обязан. С 1515 по 1526 год Хольбейн работал в Швей­царии, в Базеле, где вместе с братом Амброзиусом делал гравю­ры для книгопечатен, в частно­сти проиллюстрировал знаменитую «Похвалу глупости» Эразма Роттер­дамского, с которым близко сошел­ся лично.

У каждого времени свой спрос с человека, свои проблемы и требования, и потому жизнь никогда не дается легко, если к ней подходить всерьез, если дерзать, а не желать беспечного житья. Где обрел человек беспечное проживание, там он кончается как цельная натура, как личность.
Молодой человек жаждет быть самостоятельным, умелым, независимым. И это вполне естественно, это надо поддерживать, к этому его надо подводить, ибо это — не отрицание традиций и опыта старших. Романтика самостоятельности должна быть поддержана. Я помню, что когда в первый раз дали мне в руки вожжи и на пароконной телеге проехался я по улицам своего села, то чувствовал себя действительно героем, чувствовал себя полноценным человеком. Эти два рвущихся вперед коня, которыми я управлял, как бы обострили мое чувство собственного достоинства, гордости — это и есть романтика.
Но романтикой нельзя злоупотреблять. Всегда, когда теряется чувство меры, происходит девальвация любых увлечений, в том числе и духовных. И если каждый день говорить одному и тому же человеку: как хорошо, если бы ты совершил подвиг, как это красиво, заманчиво,— романтика может потерять свой смысл...

В апреле 1884 года прави­тельство закрыло «Отечествен­ные записки». Михаил Евграфович Салтыков, редактор этого журнала, узнал о слу­чившемся из газет. И хотя после воцарения Александ­ра Ш он ожидал закрытия со дня на день да и сам соби­рался с будущего года сдать журнал в другие руки, потому что устал бесконечно лавиро­вать, обходя подводные камни цензуры, - правительственное сообщение, возлагавшее на «Отечественные записки» не­малую долю «тяжелой ответ­ственности за удручающие об­щество события последних лет», то есть прежде всего за цареубийство 1 марта 1881 года, все-таки поразило его до глубины души, унизи­ло и оскорбило. По складу характера Салты­ков не переносил лжи, не был способен и к самообману - пустые иллюзии вызывали у него только насмешку. Поэто­му крушение «Отечественных записок» фактически означало для него крушение всей жизни. Надеяться было не на что. Томительная тоска, презрение к власти, ничего не забывшей и ничему не научившейся, обида на общество, молча стерпевшее расправу с лучшим русским журналом, и на быв­ших соратников, сразу же, как он думал, отступившихся от него,- все это заполнило в ту пору существование Салты­кова и ярко отразилось в его переписке. «Что касается до меня, - писал он своему ста­ринному приятелю, поэту Л. Л. Боровиковскому,- то я покуда чувствую только повсе­местную боль. Чувствую так­же, что я лишен возможности периодически беседовать с чи­тателем, и эта боль всего силь­нее.

Василий Андреевич Тропинин (1776— 1857) сполна отведал крепостного житья — сорок семь лет из восьмиде­сяти одного года жизни. Он и воспитывался, и сформировался крепостным, да и на живописи его крепостная выучка, то есть отсутствие всякой правильной школы, тоже оставила неизгладимые следы. И все-таки назвать его крепостным художником невозможно. Конечно, это только ощущение, которое трудно объяс­нить и обосновать, но если мы говорим об искусстве, ощущения тоже имеют свою цену... Была у Тропинина особая сво­бода, особое изящество и легкость письма, которой не знали крепостные живописцы, даже самые даровитые из них. И только медленность, с которой созревал талант Тропинина, и роковая робость, которой от­мечены его первые шаги на поприще живописца, напоминают нам о про­клятье, тяготевшем над его жизнью...
Сын крепостного, он начал рисовать будучи учеником новгородской народ­ной школы. «Не имея никаких руко­водств,— рассказывал биограф Тропинина А. Н. Рамазанов, — он доставал у школьных товарищей кое-какие лубоч­ные картинки и с них копировал само­учкой». Позднее, учась в Петербурге ре­меслу кондитера, он бегал тайком к со­седу-художнику — смотрел, как тот ри­совал.

Если вы хотите представить себе личность и творчество А. Н. Островского в их не­разрывном целом, если хотите понять и полюбить его не только как гениального драма­турга (эта любовь рано или поздно приходит к каждому из нас), но и как замечательного человека, советуем вам самым внимательным образом позна­комиться с бесспорно лучшей на сегодняшний день книгой о нем - книгой известного кри­тика и литературоведа В. Лак­шина «Александр Николаевич Островский», которую выпу­стило в 1982 году вторым, до­полненным изданием в серии «Жизнь в искусстве» изда­тельство «Искусство». Книга эта строго документальна, автор подчеркивает, что в ней «нет вымысла, даже в мимо­летных бытовых и историче­ских подробностях». Зато есть умение понять в писателе и человеке главное, соединить «мостками воображения со­хранившиеся свидетельства, уцелевшие факты». «Прямое дело биографа - понять связь событий и дат, великого и ма­лого, литературного и челове­ческого в крупной судьбе, - пишет В. Лакшин. - И тогда за ворохом фактов и пеленой гипотез встанет перед нами не иконописный лик - живое, умное, лукавое, страдающее лицо драматурга...»

И отец, и дед, и прадед Аркадия Пластова были художниками, то есть, собственно говоря, были они крестьянами села Прислониха Симбирской губернии, но исстари так повелось в селе, что мужики рода Пластовых наследственно трудились над украшением сельской церкви. Неизвестно, хорошо ли владели они кистью, зато не вы­зывает сомнений факт, что именно через семью сам Аркадий впервые приобщился к живописи...
На склоне лет народный художник СССР Аркадий Александрович Пластов {1893—1972) рассказывал, что был он еще мальчонкой, когда однажды пришли в род­ную Прислониху настоящие мастера — умельцы-«богомазы» и сход обратился к ним с просьбой «подновить и дополнить то, чем отец с дедом изукрасили нашу церковь... вот тут-то и началось то на­стоящее пленение мое искусством, от ко­торого я уже больше не освободился. Решение было — раз и навсегда: «быть только живописцем и никем более...»

Он очень любил маленьких детей. Любил как отец, как старший брат, как друг и наставник. Об этом его биографы говорят как-то вскользь. А ведь не случайно вся его творческая деятельность была освещена пламен­ной защитой детских интересов. При­рожденный воспитатель, он сам обла­дал чертами ребенка: прямодушием, чистосердечием, добротой, соединен­ными с твердостью и последователь­ностью настоящего педагога. Наряду с его собственными, внед­ренными в статьи воспоминаниями о детских своих мечтах и фантазиях, о целых библиотеках, прочитанных им на заре жизни, показательны сви­детельства тех, кому посчастливи­лось изумиться и редкостным позна­ниям маленького Виссариона, и его чувству собственного достоинства, и его детским вспышкам ненависти ко всякой неправде. Ребенком он не мог оставаться спокойным, сталкива­ясь с ложью и лицемерием взрослых. Взрослый Белинский не мог ни на минуту примириться с бессовест­ностью и бессердечием, возникавшими в воспитании детей, в сфере детского чтения. Откровенно радуясь всякому талан­тливому явлению на горизонте дет­ской книги, он был непримирим к печатным изданиям, приносившим насущные интересы детей в жертву пошлым мыслям или грубой коммер­ции. Человек доброжелательный, за­душевный, мечтательный, в подобных случаях он впадал в благородную ярость, в неистовство, и даже в рамках дозволенного царской цензурой мы можем видеть проявления его справедливого гнева.