В семье ожидают второго ребенка. Только что все за­боты сосредоточивались на одном-единственном, доро­гом, любимом: как ухажи­вать, растить, воспитывать... И вдруг с новым членом семьи появляется новая проблема: как воспримет старший появ­ление малыша? Как отне­сется к тому, что титул «единственного» придется сме­нить на более скромный - старшего брата или старшей сестры? Понимая всю важ­ность предстоящих перемен, родители стараются посеять в душе первенца зернышко любви к тому, кто скоро появится на свет. Конечно, хочется надеяться, что к этому моменту старший ребенок уже воспитан добрым, дру­желюбным. Если ребенку всего годик-два, то предварительно пы­таться что-то ему объяс­нить - пустое занятие. От­влеченно мыслить малыш еще не в состоянии. Подож­дите, пока он воочию увидит младенца, услышит его плач, подержится за его крохотную ручку...

На столе - пачка бумаг, исписанных непонятным, заковыристым почерком, чистые листы, лампа, стакан с грудой очинённых карандашей, скрепки, ластики, кнопки. Дед, я пробрался в твою квартиру и сижу за твоим столом. А передо мной - атрибуты твоего труда. Тебя нет в Москве, ты в отпуске и приедешь только завтра. Приедешь для того, чтобы опять с головой погрузиться в свою сложную и любимую работу.
Месяц отпуска, говоришь ты, дает тебе год жизни. Жизнь и работа для тебя - неотделимые понятия. Но, дед, ведь тебе семьдесят четыре. А пятьдесят лет трудового стажа - это пятьдесят лет. Мог бы и на отдых уйти. Писал бы потихоньку свои книги. Разве этого мало? В твоем возрасте... Да, сейчас ты рассердишься. Извини, я не хотел тебя огорчить.

Готовя письма, и я начну глубже обдумывать и анализировать свои сове­ты, наставления, оценки, отношения, сотни раз буду взвешивать справедли­вость и обоснованность того, к чему хо­чу тебя призвать; так мы избежим по­спешных слов, отягченных зачастую бес­предметными эмоциями. На разговор в письмах меня натолкнул твой возраст.
Мы, твои родители, чувствуем, что на­ши взаимоотношения с детьми должны меняться и развиваться по мере вашего взросления и формирования. Ведь мы не будем читать шеетнадцати-семнадцатилетней девушке нравоучения и учить уму-разуму так же, как несколько лет назад. Тогда мы могли, пользуясь пра­вами родителей, не разрешать, запре­щать тебе делать то, что считали не­целесообразным. Тогда и ты с легкостью мирилась с неоспоримостью родитель­ских требований. Теперь тебя одоле­вает потребность все достичь собствен­ным умом, и это вполне естественное явление: ведь когда-нибудь должен птенчик слететь с гнезда и из птенца превратиться в птицу?

Он очень любил маленьких детей. Любил как отец, как старший брат, как друг и наставник. Об этом его биографы говорят как-то вскользь. А ведь не случайно вся его творческая деятельность была освещена пламен­ной защитой детских интересов. При­рожденный воспитатель, он сам обла­дал чертами ребенка: прямодушием, чистосердечием, добротой, соединен­ными с твердостью и последователь­ностью настоящего педагога. Наряду с его собственными, внед­ренными в статьи воспоминаниями о детских своих мечтах и фантазиях, о целых библиотеках, прочитанных им на заре жизни, показательны сви­детельства тех, кому посчастливи­лось изумиться и редкостным позна­ниям маленького Виссариона, и его чувству собственного достоинства, и его детским вспышкам ненависти ко всякой неправде. Ребенком он не мог оставаться спокойным, сталкива­ясь с ложью и лицемерием взрослых. Взрослый Белинский не мог ни на минуту примириться с бессовест­ностью и бессердечием, возникавшими в воспитании детей, в сфере детского чтения. Откровенно радуясь всякому талан­тливому явлению на горизонте дет­ской книги, он был непримирим к печатным изданиям, приносившим насущные интересы детей в жертву пошлым мыслям или грубой коммер­ции. Человек доброжелательный, за­душевный, мечтательный, в подобных случаях он впадал в благородную ярость, в неистовство, и даже в рамках дозволенного царской цензурой мы можем видеть проявления его справедливого гнева.