Б. Житков
Взрослые - это мы с вами. И для нас Борис Житков - писатель, давно прочитанный: в детстве. А к детским книгам мы не склонны возвращаться; разве что охватит редкий приступ ностальгии по «счастливой, неповторимой поре»... Или - мы при исполнении родительских обязанностей: читаем детям. А при этом уже не до собственных духовных радостей - успевай приготовиться к тем вопросам, с которыми вот-вот обрушатся слушатели. Текст, который сейчас перед вами - не для детей, а о детях. А также - и о нас с вами: о нашем неумении их, детей, понимать, о нашей косности, о нашей непоследовательности, да и, не побоимся признать, несерьезности по отношению к напряженному детскому стремлению дойти до самой сути вещей и явлений. Естественное для детского писателя дело - защищать интересы детей перед взрослыми. Но здесь защищают и наши интересы: возможность порадоваться, .узнать, докопаться до истины - вместе с детьми. Педагогика сотрудничества не сегодня, видно, родилась...
И еще. одно короткое замечание перед чтением: приготовьтесь к радости, но приготовьтесь и к труду. Богатство мысли, полет ассоциаций, ослепляющая, как при фотовспышке, яркость наблюдений над детьми - все это сделает чтение этих страниц Наслаждением; но от столь быстролетной мысли надо ведь и не отстать...
Статья печатается с небольшими сокращениями по сборнику «Жизнь и творчество Б. С. Житкова». Если прочитанное побудит вас узнать, что еще писал Житков «для взрослых», и о нем самом - может быть, хоть и не без труда, это удастся.
Тем, у кого нет детей или они к детям не приставлены службой, тем как будто ничего не надо, никаких у них претензий к детской книге. Они о ней и не вспоминают. Если напомнишь, скажут: «Ах, да! Сказочки, басенки, песенки, снежинки, вообще чепушинки» - и поиграют пальцами в воздухе, вроде как на фортепиано.
Другое дело, у кого есть дети. Те со злобой швыряются книгами по прилавку. «Ну что он тут будет смотреть? - И продавцу горячей рукой тычут в нос цветной разворот книги.- Сами-то полюбуйтесь. Что? Нравится?» Или: «Что тут читать? - И треплют брошюрку, как зайца за ухо: - Это же на пять минут ему». Этого самого «его» родителям надо прибить гвоздем к месту, и этим гвоздем избирают книгу. Если «он» будет тихонько у окошечка копошиться с этой штукой часа два, то это отдых и благодать: не станет гирю у часов раскачивать и не пристает с «почему?». «Такая хорошая книга: три часа - как утонул. Испугалась: дома ли?» Это вот средний, очень универсальный взгляд: лишь бы не плакало. И подольше.
Теперь дальше: кто плотно приставлен.
Это педагоги. Там не так уж просто. Там умственно, методологически, с разбором, отбором и установками. Педагоги, уж известно, знают детей.
Правильно. Знают как «материал для обработки». Как столяр - дуб. И у столяра тоже орудия. И мастер может сделать из дуба и стол и бочку. Но только не спра­шивайте его, как дуб цветет, какие корни. Столяр скажет, что дерево крепкое, на работу тяжелое. Инструмент тупится, в нем вроде песок есть...
И педагог требует тоже, чтоб инстру­мент был не слабый. Чтоб книга помога­ла обработке. Чтоб дополнила то, что не су­мел или не успел выполнить педагог. Вне­школьный учебник. Но только еше с прима-ночкой - ну, там фабула какая-нибудь, чтоб заставлять не надо было. Они, мол, дураки, думают, что про разбойников чи­тают, а на деле-то географические назва­ния вдалбливаются. У меня на уроках скучно, и попробуйте-ка вдолбить им «Вальпарайзо». Они его за три года вы­говаривать не выучатся. А тут, гляди...
...Есть еще педагоги. Это воспитатели в детских домах, в очагах, люди, которым надо жить с детьми, а не то что только внедрять какой-нибудь отдел курса. Надо их «умываться», надо их «обедать», надо их «играть». Кажется, совсем близко, вплотную. Тут вот - знание детей. И все равно, и тут у самого чуткого энтузиаста под носом идет шёпотом своя, настоящая детская жизнь. Дети враждуют под шумок, и кулачонками подтыкивают врагов, и мечтают, и выдумывают попарно всякую небывальщину, и тут условленные слова; и торгуют и осуществляют почти все ви­ды человеческой деятельности самостоятельно - все это из самой живой, настоя­тельной потребности к самостоятельному опыту и творчеству. И эту свою жизнь дети с хитростью, какая бывает только у маниаков, оберегают от всякого прикосновения взрослых. Тут взрослый им враждебен. Он чужд и враждебен своим тяжелым духом. И педагог этой жизни не знает. Он эту жизнь только, может быть, подозревает, когда найдет, скажем, коллекцию в пять пуговок у кого-нибудь под подушкой. «Сколько раз я говорила, чтоб не устраивать в постелях никаких складов. Надо тебе спрятать - скажи. Коплюжница какая!»
И такому педагогу нужна книга-ору­дие. Надо детей занимать, и потом, на­до же чем-нибудь их от хулиганства... а то в самом деле... «Я слышала, вообра­зите, ругаются как! Клопы вот этакие. Старик покраснеет. Надо же, чтоб книга им давала... ну, уводила бы их...» И она читает им и толкует. А дети слышат и замечают другое. И толкованиям не ве­рят - в них взрослый, враждебный, тя­желый дух.
Вот что это за тяжелый дух? И чем взрослый дух враждебен? Дух взрослого тяжел, потому что он загружен, завален до неповоротливости, обгорожен «исклю­чениями». Он запуган стопорами, забора­ми, запуган синяками, что набил на пря­мом пути мысли. У детей нет этих синяков, они всё решают прямо и до конца. У взрослого вместо этой прямой и твердой схемы все «более или менее» и «в из­вестной мере». Если взрослый говорит: «никогда не ври», то для ребенка «никог­да» - это вечное и во всяких случаях и, уж конечно, в тех, когда больше всего хочется и нужней всего соврать. Для взрослого это: «Ну, конечно, не до идио­тизма! Бывают, знаете, такие случаи...» - для ребенка вся торжественная яркость этой абсолютности слова «никогда» сразу тухнет, и слово это уже расплевано, рас­топтано до тоски и обиды.
Если говорится, что храбрый, это - кто никого не боится. Лев, например. Ни­кого? Это уж, извольте, чтобы было на­стоящее «никого», абсолютное. И тогда - восторг. И восторженно думать, что вот идет тигр, а лев - хоть бы что! На тиг­ра идет, как на муху,- не дрейфит.
И тут начинают с упоеньем строиться всякие комбинации. Лев - а на него бык. А лев: «Ха-ха! подумаешь»! - и прямо ка-ак... И если ребят дюжина, то напере­бой представляют случай, чтоб насладить­ся этой абсолютной храбростью. Попро­буй они спросить взрослого. Начнет с то­го: «То есть, как вам сказать? Более или менее, конечно». Лев погиб, и с ним - наслаждение абсолютным. Может, вместо льва другой есть?
...Это еще с самыми честными и вни­мательными взрослыми. А обычный взрос­лый - тот ответит заурядной пошлостью. Принесут, скажем, дети ветеринару - зве­риный доктор! - галку с отбитой лапой: «А можно ей вот из веточки с развилин-кой приделать ножку? Совсем вроде с пальчиками выйдет». «Гы! - скажет вете­ринар.- Ее самое лучшее - за ножку да об угол». И это все после того, как застыдили этих же детей, что не надо ля­гушек мучить, что подло у мухи крылья обрывать, что ей, бедной, больно. «Вот тебе руку оторвать, а? приятно?» Проняли. До слез проняли. Так, что блох це­лую неделю не били, а ловили и выбра­сывали в форточку. И тут вот сам док­тор - и «об угол»?..
Никакого толку, прямого толку нет во взрослых, вот как все равно: расти - росток, а цвести? Так не цвесток, а цве­ток. Вот: загореть - загорел. Почему же не позволяют говорить - заперел? И в грамматике детский ум так же схемати­чески логичен и прям, как и в своих абсолютных жизненных решениях.
А взрослый ум тяжел и неясен, и он боится прямых выводов, знает, что может напороться на «заперел». И не решается представить - ну, хоть на время! - абсо­лютно храброго льва и знает, что никогда не бывает «никогда». Из наук у взрослого остаются тоже главным образом тормоза и страх. Страх тех луж, куда сядешь и будешь в дураках...
Дома взрослый посмелей. Тут он сам очки и лысина. Прорезает пыльный воз­дух солнце сквозь ставень. Девочка говорит: «Ух, как сквозит!» - и подставляет руку. Взрослый хохочет: «Ах, дурочка!» Хохочет победоносно. Как же, свет, луч - это же не ветер, и свет светит, освещает-и только. Это уже принципиально. А проклятый свет, оказывается, и в самом деле давит. Не рукой, конечно, это дав­ление ловить. Тьфу, пропасть! Оступился!
А девочка оторвала жучку голову - и вдруг стало жалко и страшно. «Папа! Приделай!» - и тянет жучка и голову. Ну, тут уж не оступлюсь! И взрослый читает принципиальную декларацию, что, дескать, если голову оторвать и т. д. А по­том вдруг оказывается, что приставь он эту голову жучку - голова приросла бы. Даже, оказывается, менять им головы можно, как шапки. Ну, уж прямо не сту­пи. И насчет живой головы - тоже «бо­лее или менее». Может, и помирают-то тоже более или менее? И тут вдруг за­мороженный в полено - кол колом - судак. Им гвозди впору забивать. Дохлый? Опять «более или менее». В воду поло­жи - дохлый, дай оттаять с кучей льда - живой.
Взрослый сбился с ноги. Нет ритма, нет шага, ноги пугливые, заплетаются. Он са­дится на пол, огороженный вокруг вещами и мебелью, как будто он скупил чужую обстановку и перевез в свою единствен­ную комнату. Справа - красный плюше­вый пуф, на нем стенные часы, и к роялю прислонено . Добрался бы до две­рей - там граммофон, но по дороге стоит велосипед, а к буфету не пропускает го­товый упасть фотографический аппарат на трех ножках; к нему прислонена кар­тина за стеклом. Мысль не соединяет все этой прямой, как натянутая проволока, схемой. И нет пути от картины к часам - по дороге что горы стоят. Извините: а рояль, то есть, как же? И взрослому его не обойти. До того не обойти, что он и не встанет, а сидит в тоскливой безна­дежности на полу, и пыль понемногу по­крывает и вещи и голову. Он не решает­ся думать теми же мозгами и о картине и о велосипеде, он не может протянуть стальной проволоки схемы - как же? по дороге, как Монблан, шкаф с книжными корешками.
И вообще - чёрт его знает! Вот тоже - судак, как полено, а выходит... Да и кто его-знает, что завтра объявится. Над редь­кой тоже смеялись, а она, выходит, ваше высокоблагородие Витамин. То же и фо­тографический аппарат... И сейчас же ис­пугался думать об аппарате, как о редьке И сложил мозги на пол, как шапку снял.
Но почему же не обойти, не обежать мыслью вокруг рояля, не нырнуть под книжный шкаф, не шмыгнуть сквозь ве­лосипедные спицы и не провести нитку от редьки к аппарату? Потому что только натянутая втугую нить указывает путь, и только тогда эта нить ценна и плодотворна. Тогда она - луч схемы. И им можно, как спицей, пронзить и вывести его дальше.
Для ребенка нет этой безнадежной, пугающей путаницы в обстановке, когда возбуждена его мысль. Он строит желез­ную дорогу, поезд. И готово: стулья ста­ли в линию, за ними кресла - мягкие вагоны. Аппарат стоит сбоку семафором. Граммофонный рупор торчит паровозной трубой, а из шкафа грузится багаж. Все, все - железнодорожное. Если что-нибудь совершенно не подойдет, то это пусть - «так». И того, что поневоле сделалось «так», он и видеть не будет. Оно не толь­ко не мешает, оно вовсе перестает сущест­вовать, начисто. Он сейчас крепко и пря­мо думает по-железнодорожному, абсо­лютно и схематически. Схематически по­тому, что один признак - труба - де­лает граммофон паровозом, стулья - ва­гонами - по признаку ровной линии и что можно сесть.
Если считать, что ребенок - это кон­спект взрослого человека в его вкусах, поведении, темпераменте, то придется то же сказать и о методе мышления. Он общ всем детям - схематизм. Видать, так уст­роена наша голова.
Я убежден, что не только изобретения, но и открытия движутся схематическим мышлением.
Если оставались бы следы от мгновен­ных толчков ассоциаций изобретателей, то я уверен, они удивили бы своей наив­ностью: то есть детской схематичностью. Можно сильно думать только всем мозгом сразу, то есть очень односторонне, схема­тически. Тогда мысль получает пробой­ную силу.
...Ньютон думал о свете, как о потоке шаров. Очень упругих. Они ударялись и отскакивали... как биллиардные шары от упругого борта. Не знаю, играл ли Исаак Ньютон на биллиарде.
Взять мысль Д. И. Менделеева. На­пролом все греб в свою схему. Похоже, будто высыпал все пуговки и расклады­вал их по клеточкам: по цветам, по форме. Находились плоскенькие и круглые. И вот зелененькие: кругленькая есть, а плоской... где же плоская? Ну, значит, завалилась куда-нибудь, потом найдется. Оставлял в клетке место и говорил: здесь - эка-бор, а тут - экасилиций. Кой-что не выходило и было «так». Но зава­лившиеся «эки» нашлись. Все элементы были расположены по одному признаку, по атомному весу, побоку все остальные признаки - это на потом,- труба есть - значит, паровоз. Становись впереди.
...Академик А. Ф. Миддендорф думал над этой чудесной ориентировкой птиц, над их уменьем без промаха прилетать на место, завези их в сундуке хоть за тридевять земель. Ученый. Европейская ве­личина. И, наконец, заявил: не иначе, как в птице есть компас! Ну, не компас, конечно, такой, как в оптическом магазине продают, а все-таки орган, который всег­да ориентирован по странам света, ну, как... компас, одним словом. Стали по этой схеме перетряхивать и потрошить птиц. Компас - не нашли компаса. Но куда двинули эти поиски весь вопрос об ориентировке птиц! Детская схематическая идея. И как раз в ту пору, когда уж опустились руки, чесавшие затылки.
Профессор математики С. О. Шатунов-ский сделал опыт: он стал преподавать высшую математику двум девочкам 8 и 10 лет. Курс он построил совершенно от­влеченно, как ряд определений и основ­ных аксиом. Отсюда вытекали строгие, точные правила манипуляций. Все было натянуто, как стальная струна. Бояться «более или менее» не приходилось. Пол­ный абсолютизм. Девочки скоро усвоили правила этой игры и без труда ориенти­ровались при любом положении фигур. Они без страха прилагали весь свой схематизм, они не знали, что за штука в их руках: просто нравилось попадать в цель. А Шатуновский радовался: «Эх, кабы наши студенты так!» У студентов мозги обросли бородами, студент с трепетом раскрывал курс, он слишком много знал, чтоб по­верить в простоту основной схемы. Его ум нагружен представлениями, он не ре­шается в этой новой сфере отдаться схе­матическому абсолютизму. Девочки опери­ровали голой схемой и с маху давали ответы, которых не мог добиться про­фессор от вспотевших студентов. Студент за рогатой формулой не видел главного.
А было время, когда он знал, что глав­ное. И всегда с главного начинал. Он рисовал штык, а потом к нему пририсо­вывал солдата. Штык был вдвое выше солдата и всегда острый. Солдат всякого убьет штыком. И на острие этом - смерть. Он не знал тогда, что говорят «десять тысяч штыков».
Нарисовал дом, трубу, а из трубы дым. Если в трубу не проходит дым, это не труба, а тумба. И всегда спрашивал: «Кто здесь главный?» А споров сколько у де­тей: «кто главнее?», «что главнее?» - ис­кал самого главного. Художники ахают над детскими рисунками: «Гениально! потрясающе! Скажите, откуда они, шель­мецы, это знают?» А шельмецы знают од­но: что надо ему изобразить главное, а остальное - к главному пририсовать, и то лишь для пользы главного.
В быке для них главное рога. С рог и начинают. И непременно бодучая пара.
Воры - это только ночью бывают, их плохо видно, они тихи. И вот без голов мутные контуры плывут, подняты над по­лом. А неглавного ничего нет.
Орнамента на ковре не надо, коли на нем убитый человек. Крови - это да! это­го ведер пять тут же, и очень красной. Она-то и горит огнем. Никто иначе такого дела и не увидит, кроме судебного следователя.
А как девочки тетям банты садят! Один бант и самый сердечный, бант, как крылья, яркий - райской птицей стала тетя от од­ного банта.
Почему же потом бантами засижена, как мухами/ дама с ротиком-пуговкой? И голова в завитушках, как набивка из дивана. Домик уж в два этажа, и на каж­дом окошечке аккуратные цветочки, о пя­ти лепестках каждый. В домике потухла печь, и тетя уже не райская птица. Бык присмирел на четырех копытах, с ошейни­ком и колокольчиком. Боец закинул ружье за плечо и держит руку на ремне, по форме. Он уже с поясом, и на петлицах треугольники. Тетя не пленяет, бык не бо­дает и таким бойцом никого не отпугнешь.
Что ж, потеряна «гениальность», выхо­дит? Не «гениальность» потеряна, утрачен схематизм, крепкий и смелый.
«Какой же это бык без хвоста? Отру­бил кто? Гы-гы!» Чувствует, что бык не в хвосте состоит. Но все же обидно. Впрочем, и в самом деле: настоящий-то бык с хвостом. А потом и боец стал со­стоять вовсе не в смерти на острие шты­ка, а в службе. Он тоже стал «настоя­щий», со всем, что о нем известно. А известно даже, что хлястик сзади. И на па­ровозе, на «настоящем» сухопарнике вот таким горбом, потом вовсе не четыре ко­леса, фу! игрушечный.
Ох, сколько всего известно... Известно, что и просто корабликов не бывает... Да и пароходы тоже; а вдруг теплоход - с маленькой трубочкой. Там дизеля. Опять же радио. Есть еще ведь с пушками - военные. Какие-то дредноуты, даже сверх­дредноуты... Или, кажется, их отменили те­перь... И потом с аэропланами... Это, уже сидя на полу, поматывает загруженными мозгами. И уже выросли вокруг монбланы науки, сведений, теорий и «более или менее».
Ну, пусть не сел я, пусть стою с пол­ными руками всех сведений культуры, научных дисциплин, я завален этим гру­зом выше плеч, и голова моя уже огорожена всем этим арсеналом. (А как же без него? Прогресс-то забыли?) Но я не могу двинуться, не могу оглядеться. Дай­те мне стряхнуться, дайте на миг высу­нуть голову поверх всего этого драгоцен­ного добра, чтоб найти куда мне все это нести, где поставить, как расставить. Ина­че я не в силах буду держать это и ся­ду на пол или оцепенеют руки - и я чу­чело без головы. Дайте выпростать го­лову, простоволосую, без ученого парика, на миг на один дайте высунуться и глянуть кругом моим прежним, детским схематиче­ским взглядом - и я буду знать, как по­ставить все эти драгоценные взрослые ящики, как выстроить из них систему. С нее, может, что и увидите, и новое и важное.
Дайте глянуть... если я только не забыл, как это я тогда глядел...