«...Я очень ценю людей, которым судьба с малых лет нащелкала по лбу и по затылку,— писал в 1927 году Максим Горький.— Вот недав­но двое таких написали и напеча­тали удивительно интересную кни­гу... Авторы — молодые ребята, одному 17, другому, кажется, 19 лет, а книгу они сделали талант­ливо, гораздо лучше, чем пишут многие из писателей зрелого воз­раста...» И тогда же, по тому же поводу, в другом месте: «...Это не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать преоригинальную книгу, живую, веселую, жуткую...»
Горький имел в виду «Республику Шкид» и авторов этой книги: млад­шего, Алексея Еремеева, взявшего себе псевдоним Л. Пантелеев, и старшего, Григория Белых,— быв­ших беспризорников, которым по­счастливилось попасть не куда-ни­будь, а в Школу социально-индиви­дуального воспитания имени Достоевского во главе с Викниксором — В. Н. Сорокой-Росинским, и вскоре сделать ее знаменитой на весь Советский Союз.
Все это, впрочем, широко изве­стно. Как известен и Л. Пантелеев — видный советский детский писатель. Другому же автору, Григорию Геор­гиевичу Белых, не повезло. За не­долгие годы, отпущенные ему жизнью (1906—1938), Белых кроме мелочей опубликовал всего-навсего две повести, из которых вполне удачна, пожалуй, только одна, первая,— «Дом веселых нищих», вы­шедшая в 1930 году, когда автору было двадцать четыре года. Но ведь литература знает и писателей одной книги! И есть какая-то несправедливость в том, что се­годня все помнят «Белых и Панте­леева», а самостоятельный автор Григорий Белых практически совер­шенно забыт.
И нам хотелось бы немного рас­сказать о повести Белых про «ве­селых нищих». Вспоминая детство, Белых ни на что не претендовал и явно ничего не выдумывал, так что перед нами, что называется, «голая правда» и ничего больше.
(Не тем ли, впрочем, особенно любопытна и сама «Республика Шкид»?) Он по натуре не был профессиональным повествователем, мастером фабулы, которая в книге для детей, естественно, ценится превыше всего. Повесть получилась, по сути, без сюжета — ско­рее записки, чем собственно по­весть, вереница впечатлений, эпи­зодов, выразительных лиц. Непри­тязательность, непосредствен­ность — достоинство редкое в про­фессиональной литературе. И, если угодно, прелесть «Дома веселых нищих» — это прелесть талантливо­го дилетантства.
Однако у повести Белых есть и другое, должно быть более объек­тивное, достоинство. Постарайтесь припомнить: много ли вы знаете книг, рисующих обстановку детства в России перед первой мировой войной, во время войны, в первые годы революции? В сущности, книг таких почти нет, во всяком слу­чае, хороших мало. Книг нет, а дети-то были, и далеко не все, подобно, например, Павке Корчаги­ну, сразу получили путевку в жизнь, многих закрутил нагрянувший ураган, в котором сгинуло их маленькое личное прошлое. И это из них к началу 20-х годов образовались стаи беспризорных, ставшие дополнительной тяготой и заботой молодой Советской рес­публики... О собственном малень­ком прошлом и рассказывал хлеб­нувший лиха Белых. А повесть его тем и примечательна, что время и место, отраженные взглядом наблюдательного ребенка, пропу­щенные через фильтр воспоминаний, образуют в ней сердцевину рас­сказа...
Время — с 1913 по 1920 год, место — Петербург, но перед нами изнанка столицы:окраины,фабрики, заборы, глубокие колодцы дворов, кварталы пролетарско-мещанского люда кварталы, которым и со­циально, и топографически особенно пристало наименование Питер.
У семилетнего Романа Рожнова, как у прочих детей, есть и мама (про отца не упоминается, словно и не было его), и братья с сеетрой, и дедушка с бабушкой, но странным образом не оказывается семьи. То есть вроде бы семья на­лицо, но внутренние связи в ней ослабели, словно уже предопреде­лился их близкий окончательный распад. Семья без дома — уже не семья, а у Рожновых не дом-очаг, а просто-напросто место жи­тельства, где живут они на птичьих правах в огромном «доме веселых нищих» — доходном доме господ Слейферов. И отчасти по­этому главная жизнь Романа — во­вне. Сначала во дворе, «а двор Роман по помойке определяет. Хо­роший двор — большая помойка». Потом расширяется среда обитания, захватывая соседние дворы, черда­ки, подвалы, окрестные улицы, толкучку. Мальчишки, такие же, как и он, образуют шайки: «Сала­мандра» против кантонистов, кан­тонисты против кого-то еще. В пыльном подвале заключают союз, расписываясь кровью, — верность до гроба и страшная тайна.
А нравы вокруг простые и жут­кие: в будни — нескончаемый труд, в праздники — гулянье, песни под гармонику, сапоги бутылками, се­мечки, «страдания», а под конец — драки... Это первые впечатления бытия. Под стать им и первые уро­ки морали: «Главное — перед жизнью не трусить», — советует мать. «Украсть можно с голоду, а не просто так», — говорит ба­бушка. Вывод ясен и глупому: жизнь — не шутка...
Но как бы там ни было, жизнь есть жизнь, и Белых показывает немало ее подробностей, теперь занимательных для нас с чисто по­знавательной точки зрения. Как, например, проходили именины Маль­чика из рабочей среды? «...На­ступил день именин Романа. Утром мать водила именинника в церковь причащаться. Дома его ждал боль­шой арбуз. Пили кофе. Бабушка угощала пирогом. Все утро Роман ждал, что ему подарят. Мать всег­да давала рубль. Лучшие же подарки были от крестной Анастасии Яковлевны, от Кольки (старший брат) и от знакомых. После чая, забрав с собой Иську и Женьку, Роман гулял, покупал мороженое и угощал товарищей. Потом купил себе книжку «Взятие Плевны», на обложке которой солдат в сером кепи и»с багровым лицом бежал на турок...» Вечером явились те, ко­торым, правда, было не до винов­ника торжества, зато подарки стоили внимания: пистонный писто­лет и Лермонтов с картинками...
Книжки вообще — особая статья: Роман и читать-то выучился только ради бесчисленных выпусков прик­лючений знаменитого сыщика Ната Пинкертона. Очумевшие от пинкер­тоновщины мальчишки мечтали уви­деть своего героя воочию, и чтобы не обознаться на улицах Петрогра­да, они вместо фото таскали с со­бой обложки книг, а сыщик был на­малеван на каждой, и на каждой по-разному. Не правда ли, какая своеобразная живая деталь!
Впрочем, не Пинкертона впервые самостоятельно прочел Роман — за­метку в газете об убийстве авст­рийского эрцгерцога. Это убийство фактически означало начало войны, и в «доме веселых нищих» все хо­рошо понимали это. Все стадии на­родного отношения к этой войне так, как они отпечатались в дет­ской памяти, очень внимательно фиксировал Белых: от патриотиче­ского одушевления первых дней мо­билизации через увлечение бога­тырскими подвигами казака Крючко­ва к мрачному молчанию и откры­тому возмущению.
Так вот и протекали деньки Романа. Судьба не столкнула его всерьез ни с борцами против ца­ризма, ни с особенно ярыми слуга­ми царя. В общем, люди как люди — обычные, средние — окружали героя Белых. Потому так убедительно и звучит в повести (и созревает в душе героя) беспощадный приго­вор режиму — он вырастает из са­мой жизни, из беспросветных пла­стов быта, из мелочей повседнев­ных отношений.
Первое, чему научила Романа эта жизнь, была наука, что все на свете имеет цену и надо платить а все, даже за дружбу, за по­мощь, за защиту от сильного. Пла­тят какую-нибудь ерунду — фанти­ки, пуговицы с орлами, несколько копеек, но платят всегда и нельзя не заплатить. Читая это, мы-то понимаем, что дело идет о нравст­венном растлении детей, что зара­за меркантилизма, проникшая в мельчайшие поры социального ор ганизма, выносит ему приговор. Однако те нищие дети, жертвы всеобщего закона купли-продажи,— они-то не очень понимали, что к чему, и, будучи глубоко пораже­ны меркантильной заразой, все-та­ки оставались и просто детьми, ча­сто хорошими, только повзрослевшими преждевременно. Вот один такой, Крякин, сын старьевщиков, маленький ростовщик. Ему почему-то полюбился Роман, и он втолко­вывал ему свою несокрушимую фило­софию жизни: «Сумей из каждой штуки деньгу делать». Он зазывал Романа в кинематограф — но в долг, он защищал его — но требовал ком­пенсации, он впутал его в не­сколько операции, довольно предосу­дительных, и тем не менее он был ему по-настоящему верным другом. Сложная штука жизнь...
Впрочем, к Роману, обступая его, почти не приставала зараза дурного; попробуем приглядеть­ся, почему? Семейное влияние? Практически его не было. Занятия грамотой с околоцерковной дамой-патронессой? Она оскорбила лучше­го друга Романа, Иську, выгнанно­го из учеников из-за его вероис­поведания. Городское трехклассное училище? Это попросту бурса и со­дом. Может быть, чтение? Но мы уже знаем, что именно читал Роман... Остается предположить хорошие задатки, что-то звучащее скромно и ненаучно, но залегающее в человеке глубоко. Роман был создан из добротного человеческо­го материала, который не только поддается, но также и противится обстоятельствам, не позволяет сбивать себя с толку... За счет этого и мог получиться из нищего во всех отношениях питерского мальчишки по-настоящему хороший человек.
...Мелькнула Февральская рево­люция, сметенная Октябрьской, жизнь сильно посуровела, но сде­лалась чище и светлей. От семей­ства Рожновых не осталось почти никого; дед умер, брат Александр ушел с белыми за границу, брат Кольца воевал на далеких красных фронтах. В голодном и холодном Петрограде в 1919 году «дом весе­лых нищих» сломали и что можно было — сожгли... Мы оставляем четырнадцатилетнего Романа надеж­ной опорой пока еще существующей семьи, но знаем, что за пределами книги такое положение продлится недолго. Вскоре Роман Рожнов, он же Григорий Белых, поедет на кры­шах вагонов по городам и весям, повидает многое, многому научится, потом будет Школа имени Достоев­ского, а потом — литература, в которой он сумеет занять хотя и скромное, но свое место.