Рождественские игрушки использовались и для украшения елки, и для детских подарков. Существовала традиция после завершения праздника снимать с елки украшения и раздавать их детям. Во многих рождественских игрушках (немецких по происхождению) воплощена христианская символика: звезды, ангелочки, свечки. Их блеск уподобляется небесной красоте, а многочисленные сласти, висящие на елке, превращают ее в райское дерево. Кроме христианской символики, рождественская игрушка связывается с идеей домашнего рая, объединяющего всех членов семьи. Не случайно сложилась традиция изготовлять украшения для елки в тесном семейном кругу. Такие предпраздничные вечера объединяли старших и младших членов семьи.
Детская литература не раз описывала обстановку таких вечеров. В повести писательницы середины XIX века А. Вороновой «Святки в 1847 году»(1855) рассказывается о праздновании Рождества в дворянской усадьбе. Собираются соседи и родственники со всей округи, сообща готовят украшения и подарки, шьют маскарадные костюмы. Рождественская игрушка несет в мир радость и единение, гасит вспыхнувшую было ссору между детьми.
В мемуарах многих авторов воспоминания о рождественских приготовлениях воплощают тему счастливого детства. При этом детально описываются малейшие подробности давних праздников, помнятся все игрушки, изготовленные в семейном кругу.
Вот эпизод из «Воспоминаний» художника М. Добужинского, создававшихся в 1920-е годы:
Изготовление рождественских игрушек имело и благотворительные цели: большая часть изготовленного раздаривалась малоимущим детям, приглашенным на елку. Поэтому, например, Л. Толстой, ограничивавший страсть своих детей к игрушкам, не мешал им делать игрушки рождественские. Вот как это происходило, по воспоминаниям его дочери Т. Сухотиной-Тол стой:
В начале XX века картины подготовки к рождественскому празднику все больше становились фактами литературы, а не реальности. Традиции создания игрушек уходили в прошлое, и литература поэтизировала этот трогательный семейный обычай. Становились достоянием прошлого и дворянские гнезда, и дворянское детство. В повести А.Толстого «Детство Никиты» (1922), написанной в эмиграции, писатель описывает рождественский вечер в старой русской усадьбе:
Таинственная обстановка рождественского вечера, чудесный блеск елочных игрушек, рассказ матери о рыцарском замке — все это очаровало мальчика. Не случайно, что именно в тот вечер родилось в Никите чувство влюбленности в девочку, мастерившую рядом с ним елочные украшения.
Мемуарная литература обычно ограничивается воспоминаниями о золотом прошлом. Художественное произведение, как, например, повесть А. Толстого, связывает с этими воспоминаниями идею гармонии в человеческих отношениях, показывает, как открывается сердце ребенка любви и красоте.
И в мемуарной, и в художественной литературе «сладкие» воспоминания о детстве часто передаются метафорой сладкой райской жизни — вплоть до того, что особое внимание уделяется сделанным в форме игрушек сластям (леденцовым человечкам, сахарным звездам, пряничным домикам).
Особенно полюбилась эта метафора авторам рождественских сказок и рассказов. Так у Гофмана королевство Щелкунчика рисуется как мир сластей. Вход в него — миндально-изюмные ворота, на леденцовом лугу пляшут сахарные куколки, апельсинный ручей стекает в лимонадную реку, на берегах которой стоит пряничное село, а главный город королевства носит название Конфетенбург. Этот сладкий рай — такая же награда Мари за преданность и любовь, как сладкие елочные игрушки, которые дают детям за их кротость и послушание. По традиции, рождественский праздник заканчивался радостным пиршеством — дети поедали конфеты и пряники, украшавшие елку. Описание такого праздника в детской книге XIX века стало излюбленным мотивом в рассказах о счастливом детстве. Одно из них — елка в купеческом доме, устроенная в угоду маленьким дворянским детям:
Но, конечно, детские писатели охотно описывают не столько сладости, украшающие елку, сколько игрушки. При этом игрушки символизируют материальное благополучие, более того — идеализируют и гиперболизируют его. Игрушки блестят и сияют, и скромность рождественского вертепа нередко затмевается ослепительной пышностью буржуазного достатка:
Но игрушка с рождественской елки может быть не только символом сладкого рая — в литературе второй половины XIX века она подчеркивает социальное неравенство, разделяющее героев. Пока одни одарены роскошными подарками, другие продают свои игрушечные поделки, чтобы прокормиться; пока одни веселятся возле сверкающей елки, другие бредут во мраке ночного города — вот популярные мотивы святочных рассказов для детей. Роскошь елочных украшений своей избыточностью служитупреком для тех, кто забывает среди веселья об истинном значении христианского праздника. Елка уподобляется сверкающим витринам рождественских магазинов, перед которыми застыли голодные дети, — характерный эпизод из литературы, проникнутой идеями народничества. То же происходит и на самой елке, которая должна создавать картину кратковременного рая, а на самом деле лишь повторяет мрачную действительность: богатые получают с елки в подарок лучшие игрушки, бедные — то, что похуже. Один из героев детской книги с ненавистью вспоминает, как ему, сыну бедного чиновника, не дали участвовать в рождественской лотерее и сунули в руки самую неказистую игрушку (Е. Чириков. «Лошадка», 1909).
Среди рождественских историй популярностью пользовалась антитеза двух елок — в бедном и богатом домах. При этом оказывалось, что подлинное, настоящее веселье сопровождало елку у бедных: там искренне радовались Рождеству и скромным подаркам, тогда как гости в доме богатых не испытывали от подаренных игрушек никакой радости (Н. Вучетич. «Две елки», 1881; К. Станюкович. «Две елки», 1895).
В литературе конца XIX - начала XX века заметно усиливается христианская символика в образе рождественской игрушки. Такая игрушка напоминает об истинном смысле праздника и несет обездоленному утешение и надежду, которые оказываются призрачными. Об этом — рассказ Л. Андреева «Ангелочек» (1899). Сохранились свидетельства о том, что история с восковым ангелом имеет автобиографический характер и произошла, когда будущему писателю было восемь лет. В самом рассказе случай из детства начинает звучать по-новому. Герой рассказа Сашка, угрюмый и озлобленный ребенок, получил приглашение на господскую елку. Среди веселящихся детей мальчик с особой силой чувствует всю омерзительность своей жизни с пьяницей-отцом и грубой матерью. Сверкающие игрушки раздражали Сашку, подобно нарядным гостям, но среди елочного великолепия ребенка поразил бледный восковой ангелочек:
Что-то в облике ангелочка напомнило Сашке собственную незащищенность, но у ангела она была одухотворена кротостью и терпением. Мальчик приносит ангелочка домой, и вместе с этой игрушкой в дом приходит надежда на иную, лучшую жизнь. В тот момент, когда отец и сын склоняются над ангелочком в едином порыве любви, начинает казаться, что новая жизнь уже началась. Для обделенных жизнью героев елочная игрушка становится глубоким символом христианской любви:
Но рождественский ангелочек — всего лишь хрупкая восковая игрушка. Подвешенный на отдушину печки, он растаял — так же растают надежды отца и сына при сером свете наступающего утра.
Под впечатлением рассказа Л. Андреева А. Блок написал стихотворение «Сусальный ангел» (1909). Его идея характерна для поэзии начала XX века. Мир рождественских игрушек оказывается непрочным. Дни их сочтены: пройдет праздник — и их не станет.
Образ хрупкой, обреченной на гибель игрушки Блок связал не с судьбой несчастного ребенка, а с судьбой самого поэта — под бременем реальности и обыденности гибнут высокие идеалы:
Словно продолжая диалог Андреева и Блока, М. Пожарова пишет стихотворение «Золотой человечек» (1915). Сказочный карлик является бедному ребенку из золотого ореха, чтобы преобразить реальный мир: все вокруг засияло яхонтами, узорным бисером, переливающимися бусами. И как неизбежный итог — разрушение радужных грез:
Гибнет надежда на житейское благополучие (тема рождественских рассказов), гибнет созданный воображением мир красоты (тема поэзии Серебряного века).
Мир красоты имел особое значение в русской культуре начала XX века. Красота рождественской игрушки соединяла в себе эстетическое совершенство и религиозную одухотворенность, так разорванные в сознании современного человека. Красота и вера были единством в далекой древности, и только ребенок способен вновь пережить это ощущение, разглядывая рождественскую игрушку. Герой автобиографической повести А. Белого «Котик Летаев» (1922) неотрывно смотрит на сверкающую алмазную куколку среди елочных ветвей:
Исчезновению игрушки А. Белый придает символическое значение — она растворяется в мире, подобно истинному религиозному чувству. Последнее видение автора: маленькая алмазная куколка с рождественской елки (Рупрехт — посланник св. Николая, старинная немецкая елочная игрушка) подпирает собою небесный свод. Так в культуре Серебряного века рождест-венская игрушка вышла за пределы детской литературы и оказалась способной выражать сложные философские подтексты.
В атеистическую советскую эпоху рождественская игрушка исчезает из детской литературы. Елочная игрушка не несет в себе никакой христианской символики — всякий намек на ее особую значимость осмеивается и развенчивается. Это уже не рождественская, а новогодняя игрушка. В юмористическом тоне описывает М. Зощенко рождественский праздник своего дореволюционного детства (рассказ «Елка» из цикла «Леля и Минька», 1940). Воспоминание о нем не вызывает у автора сентиментальных чувств. Напротив, во время христианского праздника все его участники, дети и взрослые, ведут себя вовсе не по-христиански. Вместо того чтобы одарить гостей подарками и вести себя примерно, «милые детки» тайком объедают сласти с елки и ломают стоящие под ней игрушки. Когда обиженные гости начали выражать свое недовольство, «милая маменька», подобно невоспитанному ребенку, стала пререкаться с гостями. В итоге гости уходят с праздника не одаренными, а оскорбленными. Вслед им несутся слова: «Вообще все можете уходить, и тогда все игрушки нам останутся!».
Зощенко пародирует сентиментальную тональность рождественских рассказов, сохраняя их нравственный пафос: нужно быть добрым и щедрым. Суровый, но справедливый папа отдает гостям все игрушки своих детей, что послужило для них хорошим уроком. Поэтому можно сказать, что, несмотря на склонность к развенчанию, в трансформированном виде проблематика рождественского рассказа у М. Зощенко сохраняется.
А вот В. Катаев, как и многие советские авторы 1930-х годов, решительно расправляется с рождественской игрушкой, издеваясь над ней как символом христианского праздника. Маленький гимназист в повести «Белеет парус одинокий» (1936) не только посягнул на рождественские сласти (герои Зощенко с удовольствием их съели), но и с омерзением обнаружил, что висевшие на елке пряники — тошнотворная дрянь. Рождественская игрушка оказалась подлым обманом для доверчивых детей. Вот как это произошло:
Развенчание чуда рождественской ночи в советских книгах для детей конца 1930-х годов сопровождалось созданием нового образа новогодней елки. Его воплощали новогодние игрушки иного типа. Известная «Песня о елке» С. Маршака начинается с вопроса и ответа: «Что растет на елке? -Шишки да иголки». Но происходит новогоднее «чудо», и елка преображается:
Это флаги и шары
Выросли сегодня
Для советской детворы
В праздник новогодний.
Флаги (а не флажки!) на елке выполняют роль рождественских ангелочков, которые должны по-своему осчастливить детей советской страны. Вифлеемская звезда превращается в звезду с кремлевских башен и входит в каждый дом, в том числе и колхозный. Вот как описывается коробка с игрушками, купленными в сельском магазине для колхозной елки:
Не менее значимой для советской новогодней елки была другая «игрушка»: кремлевские куранты, бой которых герои детской литературы воспринимают как апофеоз новогоднего праздника. Рождается новое чудо: далекая Москва извещает весь мир о том, что пришел новый год. Именно так описывает это А. Гайдар в рассказе «Чук и Гек» (1939):
Так советская литература по-своему преобразует чудо рождественской ночи, создавая новый образ рая.
Детская литература не раз описывала обстановку таких вечеров. В повести писательницы середины XIX века А. Вороновой «Святки в 1847 году»(1855) рассказывается о праздновании Рождества в дворянской усадьбе. Собираются соседи и родственники со всей округи, сообща готовят украшения и подарки, шьют маскарадные костюмы. Рождественская игрушка несет в мир радость и единение, гасит вспыхнувшую было ссору между детьми.
В мемуарах многих авторов воспоминания о рождественских приготовлениях воплощают тему счастливого детства. При этом детально описываются малейшие подробности давних праздников, помнятся все игрушки, изготовленные в семейном кругу.
Вот эпизод из «Воспоминаний» художника М. Добужинского, создававшихся в 1920-е годы:
«Многие елочные украшения мы с папой заранее готовили сами: золотили и серебрили грецкие орехи (тоненькое листовое золото постоянно липло к пальцам), резали из цветной бумаги корзиночки для конфет и клеили разноцветные бумажные цепи, которыми обматывалась елка. На ее ветках вешали золотые хлопушки с кружевными бумажными манжетами и сюрпризом внутри. С двух концов ее тянули, она с треском лопалась, и в ней оказывалась шляпа или колпак из цветной папиросной бумаги. Некоторые бонбоньерки и украшения сохранялись на следующий год, а одна золотая лошадка и серебряный козлик дожили до елки моих собственных детей».
Изготовление рождественских игрушек имело и благотворительные цели: большая часть изготовленного раздаривалась малоимущим детям, приглашенным на елку. Поэтому, например, Л. Толстой, ограничивавший страсть своих детей к игрушкам, не мешал им делать игрушки рождественские. Вот как это происходило, по воспоминаниям его дочери Т. Сухотиной-Тол стой:
«"Скелетцы" — это были неодетые деревянные куклы, которые гнулись только в бедрах. Головка с крашеными черными волосами и очень розовыми щеками была сделана заодно с туловищем. Ноги были вделаны в круглую деревянную дощечку, чтобы кукла могла стоять.
Этих "скелетцев" мама покупала целый ящик, штук сто. Они стоили по 5 коп. и раздавались уже одетыми каждому приходящему на елку ребенку.
Вместе с ящиком «скелетцев» мама приносила огромный узел с разноцветными лоскутами. Все мы запасались иголками, нитками, ножницами и начинали мастерить платья для голых «скелетцев». Одевали мы их девочками, и мальчиками, и ангелами, и царями, и царицами, и наряжали в разные национальные костюмы: тут были и русские крестьянки, шотландцы, и итальянцы, иитальянки».
Этих "скелетцев" мама покупала целый ящик, штук сто. Они стоили по 5 коп. и раздавались уже одетыми каждому приходящему на елку ребенку.
Вместе с ящиком «скелетцев» мама приносила огромный узел с разноцветными лоскутами. Все мы запасались иголками, нитками, ножницами и начинали мастерить платья для голых «скелетцев». Одевали мы их девочками, и мальчиками, и ангелами, и царями, и царицами, и наряжали в разные национальные костюмы: тут были и русские крестьянки, шотландцы, и итальянцы, иитальянки».
В начале XX века картины подготовки к рождественскому празднику все больше становились фактами литературы, а не реальности. Традиции создания игрушек уходили в прошлое, и литература поэтизировала этот трогательный семейный обычай. Становились достоянием прошлого и дворянские гнезда, и дворянское детство. В повести А.Толстого «Детство Никиты» (1922), написанной в эмиграции, писатель описывает рождественский вечер в старой русской усадьбе:
«Матушка раскрыла чемодан и начала вынимать: листы золотой бумаги, гладкой и с тиснением, листы серебряной, синей, зеленой и оранжевой бумаги, бристольский картон, коробочки со свечками, с елочными подсвечниками, с золотыми рыбками и петушками, коробку с дутыми стеклянными шариками, которые нанизывались на нитку, и коробку с шариками, у которых сверху была серебряная петелька — с четырех сторон они были сдавлены и другого цвета, затем коробку с хлопушками, пучки золотой и серебряной канители, фонарики с цветными слюдяными окошечками и большую звезду. С каждой новой коробкой дети стонали от восторга.
Виктор взялся клеить цепи, Никита — фунтики для конфет, матушка резала бумагу и картон. Лиля спросила вежливым голосом:
— Тетя Саша, вы позволите мне клеить коробочку?
-Клей, милая, что хочешь.
Дети начали работать молча, дыша носами, вытирая крахмальные руки об одежду. Матушка в это время рассказывала, как в давнишнее время елочных украшений не было и в помине и все приходилось делать самому. Были поэтому такие искусники, что клеили, — она это видела, — настоящий замок с башнями, с винтовыми лестницами и подъемными мостами. Перед замком было озеро из зеркала, окруженное мхом. По озеру плыли два лебедя, запряженные в золотую лодочку».
Виктор взялся клеить цепи, Никита — фунтики для конфет, матушка резала бумагу и картон. Лиля спросила вежливым голосом:
— Тетя Саша, вы позволите мне клеить коробочку?
-Клей, милая, что хочешь.
Дети начали работать молча, дыша носами, вытирая крахмальные руки об одежду. Матушка в это время рассказывала, как в давнишнее время елочных украшений не было и в помине и все приходилось делать самому. Были поэтому такие искусники, что клеили, — она это видела, — настоящий замок с башнями, с винтовыми лестницами и подъемными мостами. Перед замком было озеро из зеркала, окруженное мхом. По озеру плыли два лебедя, запряженные в золотую лодочку».
Таинственная обстановка рождественского вечера, чудесный блеск елочных игрушек, рассказ матери о рыцарском замке — все это очаровало мальчика. Не случайно, что именно в тот вечер родилось в Никите чувство влюбленности в девочку, мастерившую рядом с ним елочные украшения.
Мемуарная литература обычно ограничивается воспоминаниями о золотом прошлом. Художественное произведение, как, например, повесть А. Толстого, связывает с этими воспоминаниями идею гармонии в человеческих отношениях, показывает, как открывается сердце ребенка любви и красоте.
И в мемуарной, и в художественной литературе «сладкие» воспоминания о детстве часто передаются метафорой сладкой райской жизни — вплоть до того, что особое внимание уделяется сделанным в форме игрушек сластям (леденцовым человечкам, сахарным звездам, пряничным домикам).
Особенно полюбилась эта метафора авторам рождественских сказок и рассказов. Так у Гофмана королевство Щелкунчика рисуется как мир сластей. Вход в него — миндально-изюмные ворота, на леденцовом лугу пляшут сахарные куколки, апельсинный ручей стекает в лимонадную реку, на берегах которой стоит пряничное село, а главный город королевства носит название Конфетенбург. Этот сладкий рай — такая же награда Мари за преданность и любовь, как сладкие елочные игрушки, которые дают детям за их кротость и послушание. По традиции, рождественский праздник заканчивался радостным пиршеством — дети поедали конфеты и пряники, украшавшие елку. Описание такого праздника в детской книге XIX века стало излюбленным мотивом в рассказах о счастливом детстве. Одно из них — елка в купеческом доме, устроенная в угоду маленьким дворянским детям:
«...поразило меня зрелище блиставшей белой залы, залитой светом канделябр, люстр и сотен восковых свечей, горевших в середине комнаты на огромнейшей елке, которая до того густо была увешана, что ветки ее гнулись под тяжестью конфект и украшений.
Чего тут не было! Какие прелестные бонбоньерки, шкатулочки, игрушки, фигурки и блестящие разноцветные гирлянды и цепи из леденца и золотых и серебряных шариков! У меня, как и у всех детей, глаза разбежались на все это великолепие.
Особенно красивы казались мне разные фрукты: яблоки, груши, апельсины, сливы и персики, прекрасно сделанные из сахара, и огромный пряничный дом, украшенный фольгой вместо окон, с шоколадными дверями и миндальными ручками, который стоял на самой верхушке дерева
Нас подвели к елке и начали угощать и усердно просить рвать всё, что нам угодно, с елки, от чего мы, разумеется, отказывались. Тогда Маша и ее сестры вооружились ножницами и начали сами срезать все хорошенькие вещицы и конфекты, неотступно прося нас указывать, что нам нравится» (В. Желиховская. «Как я была маленькой». 1891).
Чего тут не было! Какие прелестные бонбоньерки, шкатулочки, игрушки, фигурки и блестящие разноцветные гирлянды и цепи из леденца и золотых и серебряных шариков! У меня, как и у всех детей, глаза разбежались на все это великолепие.
Особенно красивы казались мне разные фрукты: яблоки, груши, апельсины, сливы и персики, прекрасно сделанные из сахара, и огромный пряничный дом, украшенный фольгой вместо окон, с шоколадными дверями и миндальными ручками, который стоял на самой верхушке дерева
Нас подвели к елке и начали угощать и усердно просить рвать всё, что нам угодно, с елки, от чего мы, разумеется, отказывались. Тогда Маша и ее сестры вооружились ножницами и начали сами срезать все хорошенькие вещицы и конфекты, неотступно прося нас указывать, что нам нравится» (В. Желиховская. «Как я была маленькой». 1891).
Но, конечно, детские писатели охотно описывают не столько сладости, украшающие елку, сколько игрушки. При этом игрушки символизируют материальное благополучие, более того — идеализируют и гиперболизируют его. Игрушки блестят и сияют, и скромность рождественского вертепа нередко затмевается ослепительной пышностью буржуазного достатка:
«И чего только на ней не было! — Разные мелкие игрушки с конфектами: куколки в тюфячке, голубок, собачка, корзиночка с цветами, с ягодами, с фруктами, лошадка, слон, часы, органчик, полишинель, волшебный горшок -поднимешь крышку, выскочит уродец с преуморительной гримасой... А сколько блестящих украшений на этой елке было! Звезды, разноцветные шары, фонарики, лампочки, золотые и серебряные подвески, жар-птица, павлины, а наверху большая звезда в память той звезды, которая привела пастухов к яслям, в которых родился Спаситель» (С. Макарова. «Зимние вечера», 1883).
Но игрушка с рождественской елки может быть не только символом сладкого рая — в литературе второй половины XIX века она подчеркивает социальное неравенство, разделяющее героев. Пока одни одарены роскошными подарками, другие продают свои игрушечные поделки, чтобы прокормиться; пока одни веселятся возле сверкающей елки, другие бредут во мраке ночного города — вот популярные мотивы святочных рассказов для детей. Роскошь елочных украшений своей избыточностью служитупреком для тех, кто забывает среди веселья об истинном значении христианского праздника. Елка уподобляется сверкающим витринам рождественских магазинов, перед которыми застыли голодные дети, — характерный эпизод из литературы, проникнутой идеями народничества. То же происходит и на самой елке, которая должна создавать картину кратковременного рая, а на самом деле лишь повторяет мрачную действительность: богатые получают с елки в подарок лучшие игрушки, бедные — то, что похуже. Один из героев детской книги с ненавистью вспоминает, как ему, сыну бедного чиновника, не дали участвовать в рождественской лотерее и сунули в руки самую неказистую игрушку (Е. Чириков. «Лошадка», 1909).
Среди рождественских историй популярностью пользовалась антитеза двух елок — в бедном и богатом домах. При этом оказывалось, что подлинное, настоящее веселье сопровождало елку у бедных: там искренне радовались Рождеству и скромным подаркам, тогда как гости в доме богатых не испытывали от подаренных игрушек никакой радости (Н. Вучетич. «Две елки», 1881; К. Станюкович. «Две елки», 1895).
В литературе конца XIX - начала XX века заметно усиливается христианская символика в образе рождественской игрушки. Такая игрушка напоминает об истинном смысле праздника и несет обездоленному утешение и надежду, которые оказываются призрачными. Об этом — рассказ Л. Андреева «Ангелочек» (1899). Сохранились свидетельства о том, что история с восковым ангелом имеет автобиографический характер и произошла, когда будущему писателю было восемь лет. В самом рассказе случай из детства начинает звучать по-новому. Герой рассказа Сашка, угрюмый и озлобленный ребенок, получил приглашение на господскую елку. Среди веселящихся детей мальчик с особой силой чувствует всю омерзительность своей жизни с пьяницей-отцом и грубой матерью. Сверкающие игрушки раздражали Сашку, подобно нарядным гостям, но среди елочного великолепия ребенка поразил бледный восковой ангелочек:
«Он был бесконечно далек и не похож на все, что его здесь окружало. Другие игрушки как будто гордились тем, что они висят, нарядные и красивые, на этой сверкающей елке, а он был грустен и боялся яркого, назойливого света.. .»
Что-то в облике ангелочка напомнило Сашке собственную незащищенность, но у ангела она была одухотворена кротостью и терпением. Мальчик приносит ангелочка домой, и вместе с этой игрушкой в дом приходит надежда на иную, лучшую жизнь. В тот момент, когда отец и сын склоняются над ангелочком в едином порыве любви, начинает казаться, что новая жизнь уже началась. Для обделенных жизнью героев елочная игрушка становится глубоким символом христианской любви:
«Все добро, сияющее над миром, все глубокое горе и надежду тоскующей о Боге души впитал в себя ангелочек, и оттого он горел таким мягким божественным светом, оттого трепетали бесшумным трепетанием его прозрачные стрекозиные крылышки».
Но рождественский ангелочек — всего лишь хрупкая восковая игрушка. Подвешенный на отдушину печки, он растаял — так же растают надежды отца и сына при сером свете наступающего утра.
Под впечатлением рассказа Л. Андреева А. Блок написал стихотворение «Сусальный ангел» (1909). Его идея характерна для поэзии начала XX века. Мир рождественских игрушек оказывается непрочным. Дни их сочтены: пройдет праздник — и их не станет.
Образ хрупкой, обреченной на гибель игрушки Блок связал не с судьбой несчастного ребенка, а с судьбой самого поэта — под бременем реальности и обыденности гибнут высокие идеалы:
Ломайтесь, тайте и умрите,
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! погибайте!
Что в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Шалунья девочка-душа.
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! погибайте!
Что в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Шалунья девочка-душа.
Словно продолжая диалог Андреева и Блока, М. Пожарова пишет стихотворение «Золотой человечек» (1915). Сказочный карлик является бедному ребенку из золотого ореха, чтобы преобразить реальный мир: все вокруг засияло яхонтами, узорным бисером, переливающимися бусами. И как неизбежный итог — разрушение радужных грез:
Вот очнулся мальчик...
Где ж веселье, смех?
Вновь пуста каморка.
На столе орех...
Не было игрушек — позабавил он:
Золотой орешек, золотой и сон!
Где ж веселье, смех?
Вновь пуста каморка.
На столе орех...
Не было игрушек — позабавил он:
Золотой орешек, золотой и сон!
Гибнет надежда на житейское благополучие (тема рождественских рассказов), гибнет созданный воображением мир красоты (тема поэзии Серебряного века).
Мир красоты имел особое значение в русской культуре начала XX века. Красота рождественской игрушки соединяла в себе эстетическое совершенство и религиозную одухотворенность, так разорванные в сознании современного человека. Красота и вера были единством в далекой древности, и только ребенок способен вновь пережить это ощущение, разглядывая рождественскую игрушку. Герой автобиографической повести А. Белого «Котик Летаев» (1922) неотрывно смотрит на сверкающую алмазную куколку среди елочных ветвей:
«мне казалось, что на миг явилась та самая Древность в сединах; мне казалось, человекоглавое серебро — растечется; и встанет: огромный старик, весь в алмазах; отслужит обедню; тут меня приподняли к нему; и я сам оторвал от ветвей мою куколку Рупрехта».
Исчезновению игрушки А. Белый придает символическое значение — она растворяется в мире, подобно истинному религиозному чувству. Последнее видение автора: маленькая алмазная куколка с рождественской елки (Рупрехт — посланник св. Николая, старинная немецкая елочная игрушка) подпирает собою небесный свод. Так в культуре Серебряного века рождест-венская игрушка вышла за пределы детской литературы и оказалась способной выражать сложные философские подтексты.
В атеистическую советскую эпоху рождественская игрушка исчезает из детской литературы. Елочная игрушка не несет в себе никакой христианской символики — всякий намек на ее особую значимость осмеивается и развенчивается. Это уже не рождественская, а новогодняя игрушка. В юмористическом тоне описывает М. Зощенко рождественский праздник своего дореволюционного детства (рассказ «Елка» из цикла «Леля и Минька», 1940). Воспоминание о нем не вызывает у автора сентиментальных чувств. Напротив, во время христианского праздника все его участники, дети и взрослые, ведут себя вовсе не по-христиански. Вместо того чтобы одарить гостей подарками и вести себя примерно, «милые детки» тайком объедают сласти с елки и ломают стоящие под ней игрушки. Когда обиженные гости начали выражать свое недовольство, «милая маменька», подобно невоспитанному ребенку, стала пререкаться с гостями. В итоге гости уходят с праздника не одаренными, а оскорбленными. Вслед им несутся слова: «Вообще все можете уходить, и тогда все игрушки нам останутся!».
Зощенко пародирует сентиментальную тональность рождественских рассказов, сохраняя их нравственный пафос: нужно быть добрым и щедрым. Суровый, но справедливый папа отдает гостям все игрушки своих детей, что послужило для них хорошим уроком. Поэтому можно сказать, что, несмотря на склонность к развенчанию, в трансформированном виде проблематика рождественского рассказа у М. Зощенко сохраняется.
А вот В. Катаев, как и многие советские авторы 1930-х годов, решительно расправляется с рождественской игрушкой, издеваясь над ней как символом христианского праздника. Маленький гимназист в повести «Белеет парус одинокий» (1936) не только посягнул на рождественские сласти (герои Зощенко с удовольствием их съели), но и с омерзением обнаружил, что висевшие на елке пряники — тошнотворная дрянь. Рождественская игрушка оказалась подлым обманом для доверчивых детей. Вот как это произошло:
«Не видя большой беды в том, что на елке будет одним пряником меньше, Павлик отцепил его от ветки и сунул в рот. Он откусил порядочный кусок, но, к удивлению своему, заметил, что пряник вовсе не такой вкусный, как можно было подумать. Больше того, пряник был просто отвратителен: тугой, житный, несладкий, с сильным запахом патоки. А ведь по внешнему виду можно было подумать, что именно такими пряниками питаются белоснежные рождественские ангелы, поющие по нотам».
Развенчание чуда рождественской ночи в советских книгах для детей конца 1930-х годов сопровождалось созданием нового образа новогодней елки. Его воплощали новогодние игрушки иного типа. Известная «Песня о елке» С. Маршака начинается с вопроса и ответа: «Что растет на елке? -Шишки да иголки». Но происходит новогоднее «чудо», и елка преображается:
Это флаги и шары
Выросли сегодня
Для советской детворы
В праздник новогодний.
Флаги (а не флажки!) на елке выполняют роль рождественских ангелочков, которые должны по-своему осчастливить детей советской страны. Вифлеемская звезда превращается в звезду с кремлевских башен и входит в каждый дом, в том числе и колхозный. Вот как описывается коробка с игрушками, купленными в сельском магазине для колхозной елки:
«...шарики — желтые, зеленые, красные; и разные зверюшки из золотого и серебряного картона; и бусы, длинные-предлинные нитки бус. И самое главное — здесь была блестящая ярко-красная звезда»(Л. Воронкова. «Снег идет», 1949) .
Не менее значимой для советской новогодней елки была другая «игрушка»: кремлевские куранты, бой которых герои детской литературы воспринимают как апофеоз новогоднего праздника. Рождается новое чудо: далекая Москва извещает весь мир о том, что пришел новый год. Именно так описывает это А. Гайдар в рассказе «Чук и Гек» (1939):
«Большие и маленькие колокола звонили так:
Тир-лиль-лили-дон!
Тир-лиль-лили-дон!
Чук с Геком переглянулись. Они угадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы.
И этот звон — перед Новым годом — сейчас слушали люди в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море».
Тир-лиль-лили-дон!
Тир-лиль-лили-дон!
Чук с Геком переглянулись. Они угадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы.
И этот звон — перед Новым годом — сейчас слушали люди в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море».
Так советская литература по-своему преобразует чудо рождественской ночи, создавая новый образ рая.
После этой статьи часто читают:
Просмотрено: 2164 раз