Детская литература стремится наполнить общение ребенка с игрушкой этическим содержанием. В реальности дети играют, редко заботясь о соблюдении каких-либо моральных принципов. В книгах же отношение ребенка к игрушкам опосредовано нравственными ценностями. Только в назидательном рассказе, герои которого рассуждают, но не фантазируют, игрушка оставалась предметом сугубо материальным. Маленькая девочка поленилась вечером унести из сада свою куклу, которая за ночь промокла (В. Модестов. «Новая кукла», 1859). Автор рассказа бесстрастно фиксирует те повреждения, которые получила дорогая игрушка в результате детского небрежения:
Подобный «физиологизм» невозможен в тех произведениях, где общение ребенка с игрушкой изображается как дружба. Тогда картины поломанных и разбросанных игрушек получают у писателей моралистическую оценку: речь идет не о беспорядке, столь обыкновенном в жизни, а о равнодушии ребенка к своим старым друзьям. Так рождается образ игрушки, ставшей жертвой обманутой дружбы. Плач заброшенных и исковерканных игрушек сотрясает детскую литературу не одно десятилетие. В роли жертв детского легкомыслия выступают прежде всего игрушки хрупкие и ломкие — например, арлекины и пьеро (они пришли к детям в начале XX века из кукольного театра). Личико и ручки, которые так легко бьются, худенькое тело, скрепленное тонкими проволочками, страдальческая мина — вот материальное воплощение детского «предательства», непостоянства в дружбе.
Герой стихотворения М. Пожаровой «Бедный Дуду» (1915) рассказывает о своей несчастной судьбе:
Мальчик променял арлекина, игрушку хрупкую и изысканную, на более простую и грубую (это большой слон да к тому же сделанный из грубого сукна). За подобным выбором стоит не только детское легкомыслие, но и первые признаки душевной черствости. От них хочет убежать арлекин к звездам и светлым тучкам, навсегда покинув мир, в котором не ценится красота. Поэтесса отдает предпочтение изысканному арлекину, противопоставив его эстетическое совершенство «грубой материи». Здесь литература откровенно разошлась с реальностью (для маленького ребенка суконный слон дороже потому, что обнимать его можно, не боясь разбить, и душевная черствость здесь не причем).
Арлекин — любимая игрушка взрослых в искусстве Серебряного века. Для образованных людей начала XX века арлекин символизировал старинную европейскую культуру, обреченную на забвение. Отсвет этого смысла падает и на детскую поэзию. Поэтому арлекин — не только жертва детского предательства (тема стихотворения М. Пожаровой), но и жертва технического века.
Судьба несчастного арлекина была популярна в культуре начала XX веа. На открытке этого времени игрушечный страдалец изображен в трогательных детских объятиях (трагические финалы не отвечают стилю почтовых карточек, на которых, как правило, изображались умилительные сцены с участием детей и игрушек).
Авторы книг для детей противопоставляют детскому непостоянству в дружбе верность игрушечных друзей, которые готовы отдать свою «жизнь» ради дружбы. В другом стихотворении М. Пожаровой («Сломанный паяц», 1915) предсмертные слова сломанной игрушки звучат как оправдание высокого самопожертвования:
Сломанные игрушки в культуре Серебряного века поэтизировали страдания и воспевали красоту смерти. Ребенок, целующий сломанную игрушку, и жертва, благодарящая мучителя, — сюжеты искусства декаданса.
Со своим печальным обликом Пьеро, вечный спутник Арлекина, расстался в сказке А. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Автор больше не связывает его страдальческий вид с тем, что он обижен детьми: Пьеро — жертва своего амплуа и поэтической моды. Этот «взрослый смысл» Толстым беспощадно осмеян: Пьеро заламывает руки и падает навзничь на песчаную дорожку, когда требуется реальная помощь друзьям. Но в финале сказки Пьеро уже не похож на жертву: длинные рукава закатаны, со щек сметена пудра, голос звучит решительно. Он не забыт и не заброшен, а окружен верными друзьями.
На смену хрупким и ломким арлекинам начала XX века пришли новые символы «страдальцев» — меховые зайчики и мишки. Мягкость материала, из которого они изготовлены, свидетельствовала о мягкости их натуры, сходство с маленьким зверьком говорило о беззащитности, телесная близость к ребенку (с мягкой игрушкой не расстаются даже ночью) прочитывалась как сердечная дружба. Поэтому так надрывает душу с детства знакомый стишок А. Барто про зайку, который «со скамейки слезть не смог, весь до ниточки промок» (цикл «Игрушки», 1936). В четырех строках — целая трагедия: бросила хозяйка — предательство, слезть не смог — беспомощность, до ниточки промок — погублен навеки. Обиднее всего для зайки неверность ребенка. Рассказы об этом похожи на песни-плачи. Плюшевый мишка жалуется на свою судьбу:
По мнению писателей, от детской забывчивости до детской жестокости — один шаг. Описанные ими вероломные дети наносят своим игрушечным друзьям всевозможные увечья. Легко сломать фарфоровую игрушку, но сколько изощренной жестокости нужно приложить, чтобы оторвать лапу плюшевому медведю: «Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу»! Поломанные и разбитые игрушки готовы оказать сопротивление обидчикам. Бунт, уход, бегство — возможные развязки историй про обиженные игрушки. Детская литература издавна любит тему восставшего материального мира, где от обидчиков бегут не только игрушки, но и посуда (К. Чуковский), и книжки (С. Маршак).
В одной из первых сказок на эту тему — «Кукольном бунте» А. Федорова-Давыдова игрушки решили наказать жестоких детей. Жалобы на их проказы звучат как обличительный приговор обидчикам:
В рождественскую ночь дети становятся маленькими и попадают в мир оживших игрушек. Там прежние обидчики становятся предметом для игры и вынуждены сдаться на милость победителей (спасает детей только миролюбие рождественского деда). История кукольного бунта рассказана не только с моралистическими, но и с идейными целями: социальная несправедливость может привести к народному бунту, предрекал писатель, известный своими народническими взглядами.
Героиня книги М.Толмачевой «Как жила Тася» (М., 1913, худ. В. Курдюмов) накрывает пасхальный стол для своих игрушек.
Детские слезы и раскаяние способны вернуть домой и бунтарей, и беглецов — игрушки не злопамятны. Подобно настоящим друзьям, они готовы простить и понять. Уход к другому ребенку — недопустимая развязка сюжета. Такое встречалось только в суровой советской литературе 1940-1950-х годов («Все игрушки с Галей в ссоре, все ушли к мальчишке Боре» — Д. Сычев «Как от Гали все игрушки убежали»).
Самый преданный друг в детской литературе XX века — плюшевый мишка. Он появился в детских книгах вскоре после своего «рождения» на одной из игрушечных фабрик в 1902 году. В детской литературе мишке была определена роль «сердечного друга», которую он исполняет в ней уже более ста лет. Один из рассказов начало XX века так и называется — «Преданный мишка» (М. Климова). Среди детских игрушек, обиженных равнодушием хозяйки, он единственный чужд злобы. Когда девочке грозила беда, мишка пренебрег старыми обидами и защитил хозяйку. В другом детском рассказе этого времени привязанность между плюшевым медвежонком и его хозяйкой взаимна (М.Толмачева. «Как жила Тася», 1913). Даже Пасху маленькая Тася празднует вместе с любимым медвежонком.
Мягкая игрушка и грубая сила — любимая антитеза детской литературы. Она стала особенно актуальной в произведениях писателей 1960-х годов. В детской литературе этого времени возрождались ценности человеческой доброты вопреки прежним идеалам жесткости и нетерпимости. На смену борцам и труженикам пришли герои, отличающиеся душевной чуткостью и глубоким внутренним миром (атмосфера эпохи сказалась и на производстве игрушек — в их облике мастера-художники подчеркивали доверчивость и мягкость, характерность и лиризм). Появление грубости в ребенке писатели связывали с процессом взросления — герой входит в социальный мир и хочет быть в нем «как все». Игрушка же помогает ему вспомнить о прежних днях и прежних ценностях. В рассказе В. Драгунского «Друг детства» (1966) повзрослевший Дениска решил стать боксером, чтобы «всех побивать». Тренировать мускулы он собирается на старом плюшевом медвежонке. Глядя на добродушную мордочку медвежонка, мальчик вспоминает время, когда сам он был маленьким:
«Я с этим мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я любил его тогда, любил всей душой, и я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства».
Дениска ни на минуту не расстается со своим игрушечным медвежонком (В. Драгунский. «Друг детства», М.: Детлит, 1985, худ. Н. Седулин).
На этом рисунке Дениска уже вырос, но игрушечный медвежонок, верный друг детства, по-прежнему с ним (Там же).
Но не только трогательные воспоминания разбудил у Дениски плюшевый медвежонок — он натолкнул мальчика на важное решение: отказаться от намерения «всех побивать». Так игрушка помогла ребенку остаться самим собой, сохранить душевную мягкость.
Более серьезные испытания выпали на долю другого мальчишки, Альки, героя повести В. Крапивина «Брат, которому семь» (1966). Он постыдился признаться взрослым ребятам, что когда-то играл с плюшевым зайцем, заброшенным теперь на чердак:
Грубоватые приятели Альки стали играть зайцем в футбол, и мальчик не решался их остановить, хотя вздрагивал при каждом ударе и чувствовал, что предает друга. Но писатель «пощадил» своего героя: на помощь Альке приходит взрослый друг, и они вместе зашивают раненую игрушку. Этот финал характерен для романтически настроенных советских детских писателей: верность любимой игрушке означает приверженность идеалам детства, которому чужды житейский расчет и прагматизм.
Игрушки вводят ребенка в сложный мир человеческих отношений. Друзьями в детской литературе (вопреки житейской практике) оказываются существа разной «породы». Этим писатели стремятся показать, что в дружбе преодолеваются различия натур и характеров, разделяющие людей. Такие разные фарфоровый слон и заводной мышонок в стихотворении М. Пожаровой стали друзьями:
Теме детской дружбы посвящена сказочная повесть Э. Успенского «Крокодил Гена и его друзья» (1966). Героями сказки автор сделал свои любимые в детстве игрушки: резинового крокодила, пластмассовую куклу и сшитого из меха Чебурашку. Они различаются внешним видом и материалом, что в литературе всегда оборачивается различиями в характерах. Не менее важна для сказочных героев Успенского их принадлежность к определенным социальным типам. Так, Чебурашка — бракованное изделие, и место такому асоциальному герою на самом «дне», в телефонной будке, крокодил Гена -интеллигент, не нашедший достойного места в жизни, а кукла Галя — девочка-отличница (в таком распределении ролей была явная пародия на реалии советской жизни). Но никакие различия между людьми не могут быть препятствием для дружеских отношений, утверждает сказочник, и эта идея, популярная для эпохи 1960-1980-х годов, сохраняет свое значение в современной детской литературе.
-------------------
Марина Костюхина "Игрушка в детской литературе"
«локоны разбились и повисли, самая голова так размякла от сырости, что совершенно рассыпалась от одного прикосновения».
Подобный «физиологизм» невозможен в тех произведениях, где общение ребенка с игрушкой изображается как дружба. Тогда картины поломанных и разбросанных игрушек получают у писателей моралистическую оценку: речь идет не о беспорядке, столь обыкновенном в жизни, а о равнодушии ребенка к своим старым друзьям. Так рождается образ игрушки, ставшей жертвой обманутой дружбы. Плач заброшенных и исковерканных игрушек сотрясает детскую литературу не одно десятилетие. В роли жертв детского легкомыслия выступают прежде всего игрушки хрупкие и ломкие — например, арлекины и пьеро (они пришли к детям в начале XX века из кукольного театра). Личико и ручки, которые так легко бьются, худенькое тело, скрепленное тонкими проволочками, страдальческая мина — вот материальное воплощение детского «предательства», непостоянства в дружбе.
Герой стихотворения М. Пожаровой «Бедный Дуду» (1915) рассказывает о своей несчастной судьбе:
Я — бедный маленький Дуду,
Печальный арлекин,
Гляжу в окошко на звезду
Один, совсем один...
Как грустно мне!
Как больно мне!
Я всеми позабыт,
И мой бубенчик в тишине
Обиженно молчит.
Не нужен Гане я теперь,
Меня не любит он:
Его пленил заморский зверь
— Большой суконный слон.
Они вдвоем, всегда вдвоем,
И брошен я давно...
В сердечке кукольном моем
Тоскливо и темно.
Печальный арлекин,
Гляжу в окошко на звезду
Один, совсем один...
Как грустно мне!
Как больно мне!
Я всеми позабыт,
И мой бубенчик в тишине
Обиженно молчит.
Не нужен Гане я теперь,
Меня не любит он:
Его пленил заморский зверь
— Большой суконный слон.
Они вдвоем, всегда вдвоем,
И брошен я давно...
В сердечке кукольном моем
Тоскливо и темно.
Мальчик променял арлекина, игрушку хрупкую и изысканную, на более простую и грубую (это большой слон да к тому же сделанный из грубого сукна). За подобным выбором стоит не только детское легкомыслие, но и первые признаки душевной черствости. От них хочет убежать арлекин к звездам и светлым тучкам, навсегда покинув мир, в котором не ценится красота. Поэтесса отдает предпочтение изысканному арлекину, противопоставив его эстетическое совершенство «грубой материи». Здесь литература откровенно разошлась с реальностью (для маленького ребенка суконный слон дороже потому, что обнимать его можно, не боясь разбить, и душевная черствость здесь не причем).
Арлекин — любимая игрушка взрослых в искусстве Серебряного века. Для образованных людей начала XX века арлекин символизировал старинную европейскую культуру, обреченную на забвение. Отсвет этого смысла падает и на детскую поэзию. Поэтому арлекин — не только жертва детского предательства (тема стихотворения М. Пожаровой), но и жертва технического века.
Судьба несчастного арлекина была популярна в культуре начала XX веа. На открытке этого времени игрушечный страдалец изображен в трогательных детских объятиях (трагические финалы не отвечают стилю почтовых карточек, на которых, как правило, изображались умилительные сцены с участием детей и игрушек).
Авторы книг для детей противопоставляют детскому непостоянству в дружбе верность игрушечных друзей, которые готовы отдать свою «жизнь» ради дружбы. В другом стихотворении М. Пожаровой («Сломанный паяц», 1915) предсмертные слова сломанной игрушки звучат как оправдание высокого самопожертвования:
Я мало жил на свете, но рад судьбе своей:
Я вызывал веселье и звонкий смех детей.
И вот я умираю... Но я недаром жил:
Тебе, моя девчурка, я радость приносил.
Я вызывал веселье и звонкий смех детей.
И вот я умираю... Но я недаром жил:
Тебе, моя девчурка, я радость приносил.
Сломанные игрушки в культуре Серебряного века поэтизировали страдания и воспевали красоту смерти. Ребенок, целующий сломанную игрушку, и жертва, благодарящая мучителя, — сюжеты искусства декаданса.
Со своим печальным обликом Пьеро, вечный спутник Арлекина, расстался в сказке А. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Автор больше не связывает его страдальческий вид с тем, что он обижен детьми: Пьеро — жертва своего амплуа и поэтической моды. Этот «взрослый смысл» Толстым беспощадно осмеян: Пьеро заламывает руки и падает навзничь на песчаную дорожку, когда требуется реальная помощь друзьям. Но в финале сказки Пьеро уже не похож на жертву: длинные рукава закатаны, со щек сметена пудра, голос звучит решительно. Он не забыт и не заброшен, а окружен верными друзьями.
На смену хрупким и ломким арлекинам начала XX века пришли новые символы «страдальцев» — меховые зайчики и мишки. Мягкость материала, из которого они изготовлены, свидетельствовала о мягкости их натуры, сходство с маленьким зверьком говорило о беззащитности, телесная близость к ребенку (с мягкой игрушкой не расстаются даже ночью) прочитывалась как сердечная дружба. Поэтому так надрывает душу с детства знакомый стишок А. Барто про зайку, который «со скамейки слезть не смог, весь до ниточки промок» (цикл «Игрушки», 1936). В четырех строках — целая трагедия: бросила хозяйка — предательство, слезть не смог — беспомощность, до ниточки промок — погублен навеки. Обиднее всего для зайки неверность ребенка. Рассказы об этом похожи на песни-плачи. Плюшевый мишка жалуется на свою судьбу:
И вот меня купили,
И все меня любили,
Любили и не били,
Когда меня купили!..
И вот я среди пыли.
И вот меня забыли,
И вот я в угол брошен,
А был таким хорошим!
Э. Мошковская. Я был таким хорошим, 1965
И все меня любили,
Любили и не били,
Когда меня купили!..
И вот я среди пыли.
И вот меня забыли,
И вот я в угол брошен,
А был таким хорошим!
Э. Мошковская. Я был таким хорошим, 1965
По мнению писателей, от детской забывчивости до детской жестокости — один шаг. Описанные ими вероломные дети наносят своим игрушечным друзьям всевозможные увечья. Легко сломать фарфоровую игрушку, но сколько изощренной жестокости нужно приложить, чтобы оторвать лапу плюшевому медведю: «Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу»! Поломанные и разбитые игрушки готовы оказать сопротивление обидчикам. Бунт, уход, бегство — возможные развязки историй про обиженные игрушки. Детская литература издавна любит тему восставшего материального мира, где от обидчиков бегут не только игрушки, но и посуда (К. Чуковский), и книжки (С. Маршак).
В одной из первых сказок на эту тему — «Кукольном бунте» А. Федорова-Давыдова игрушки решили наказать жестоких детей. Жалобы на их проказы звучат как обличительный приговор обидчикам:
«Ломают они, коверкают игрушки как попало. Тому грудь вспорют, всю паклю наружу выпустят; у Щелкуна челюсть вывернули, караковому коню господин Боря в голову два гвоздя вбил, двух кукол в луже утопил; еще выворотил он у колдуна в табакерке его собственную пружинку, и стал колдун с той поры слаб и беспомощен...».
В рождественскую ночь дети становятся маленькими и попадают в мир оживших игрушек. Там прежние обидчики становятся предметом для игры и вынуждены сдаться на милость победителей (спасает детей только миролюбие рождественского деда). История кукольного бунта рассказана не только с моралистическими, но и с идейными целями: социальная несправедливость может привести к народному бунту, предрекал писатель, известный своими народническими взглядами.
Героиня книги М.Толмачевой «Как жила Тася» (М., 1913, худ. В. Курдюмов) накрывает пасхальный стол для своих игрушек.
Детские слезы и раскаяние способны вернуть домой и бунтарей, и беглецов — игрушки не злопамятны. Подобно настоящим друзьям, они готовы простить и понять. Уход к другому ребенку — недопустимая развязка сюжета. Такое встречалось только в суровой советской литературе 1940-1950-х годов («Все игрушки с Галей в ссоре, все ушли к мальчишке Боре» — Д. Сычев «Как от Гали все игрушки убежали»).
Самый преданный друг в детской литературе XX века — плюшевый мишка. Он появился в детских книгах вскоре после своего «рождения» на одной из игрушечных фабрик в 1902 году. В детской литературе мишке была определена роль «сердечного друга», которую он исполняет в ней уже более ста лет. Один из рассказов начало XX века так и называется — «Преданный мишка» (М. Климова). Среди детских игрушек, обиженных равнодушием хозяйки, он единственный чужд злобы. Когда девочке грозила беда, мишка пренебрег старыми обидами и защитил хозяйку. В другом детском рассказе этого времени привязанность между плюшевым медвежонком и его хозяйкой взаимна (М.Толмачева. «Как жила Тася», 1913). Даже Пасху маленькая Тася празднует вместе с любимым медвежонком.
Мягкая игрушка и грубая сила — любимая антитеза детской литературы. Она стала особенно актуальной в произведениях писателей 1960-х годов. В детской литературе этого времени возрождались ценности человеческой доброты вопреки прежним идеалам жесткости и нетерпимости. На смену борцам и труженикам пришли герои, отличающиеся душевной чуткостью и глубоким внутренним миром (атмосфера эпохи сказалась и на производстве игрушек — в их облике мастера-художники подчеркивали доверчивость и мягкость, характерность и лиризм). Появление грубости в ребенке писатели связывали с процессом взросления — герой входит в социальный мир и хочет быть в нем «как все». Игрушка же помогает ему вспомнить о прежних днях и прежних ценностях. В рассказе В. Драгунского «Друг детства» (1966) повзрослевший Дениска решил стать боксером, чтобы «всех побивать». Тренировать мускулы он собирается на старом плюшевом медвежонке. Глядя на добродушную мордочку медвежонка, мальчик вспоминает время, когда сам он был маленьким:
«Я с этим мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я любил его тогда, любил всей душой, и я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства».
Дениска ни на минуту не расстается со своим игрушечным медвежонком (В. Драгунский. «Друг детства», М.: Детлит, 1985, худ. Н. Седулин).
На этом рисунке Дениска уже вырос, но игрушечный медвежонок, верный друг детства, по-прежнему с ним (Там же).
Но не только трогательные воспоминания разбудил у Дениски плюшевый медвежонок — он натолкнул мальчика на важное решение: отказаться от намерения «всех побивать». Так игрушка помогла ребенку остаться самим собой, сохранить душевную мягкость.
Более серьезные испытания выпали на долю другого мальчишки, Альки, героя повести В. Крапивина «Брат, которому семь» (1966). Он постыдился признаться взрослым ребятам, что когда-то играл с плюшевым зайцем, заброшенным теперь на чердак:
«Пожилой плюшевый заяц был его другом. Он знал много Алькиных тайн. И неизвестно, сколько слез впитала пыльная плюшевая шкура, когда в несчастливые минуты Алька рассказывал зайцу о своих горестях».
Грубоватые приятели Альки стали играть зайцем в футбол, и мальчик не решался их остановить, хотя вздрагивал при каждом ударе и чувствовал, что предает друга. Но писатель «пощадил» своего героя: на помощь Альке приходит взрослый друг, и они вместе зашивают раненую игрушку. Этот финал характерен для романтически настроенных советских детских писателей: верность любимой игрушке означает приверженность идеалам детства, которому чужды житейский расчет и прагматизм.
Игрушки вводят ребенка в сложный мир человеческих отношений. Друзьями в детской литературе (вопреки житейской практике) оказываются существа разной «породы». Этим писатели стремятся показать, что в дружбе преодолеваются различия натур и характеров, разделяющие людей. Такие разные фарфоровый слон и заводной мышонок в стихотворении М. Пожаровой стали друзьями:
- Ты бегаешь и прыгаешь,
Стою на месте я,
Хоть мы такие разные,
Но мы с тобой друзья.
Слон и мышонок
Стою на месте я,
Хоть мы такие разные,
Но мы с тобой друзья.
Слон и мышонок
Теме детской дружбы посвящена сказочная повесть Э. Успенского «Крокодил Гена и его друзья» (1966). Героями сказки автор сделал свои любимые в детстве игрушки: резинового крокодила, пластмассовую куклу и сшитого из меха Чебурашку. Они различаются внешним видом и материалом, что в литературе всегда оборачивается различиями в характерах. Не менее важна для сказочных героев Успенского их принадлежность к определенным социальным типам. Так, Чебурашка — бракованное изделие, и место такому асоциальному герою на самом «дне», в телефонной будке, крокодил Гена -интеллигент, не нашедший достойного места в жизни, а кукла Галя — девочка-отличница (в таком распределении ролей была явная пародия на реалии советской жизни). Но никакие различия между людьми не могут быть препятствием для дружеских отношений, утверждает сказочник, и эта идея, популярная для эпохи 1960-1980-х годов, сохраняет свое значение в современной детской литературе.
-------------------
Марина Костюхина "Игрушка в детской литературе"
После этой статьи часто читают:
Просмотрено: 3206 раз