И отец, и дед, и прадед Аркадия Пластова были художниками, то есть, собственно говоря, были они крестьянами села Прислониха Симбирской губернии, но исстари так повелось в селе, что мужики рода Пластовых наследственно трудились над украшением сельской церкви. Неизвестно, хорошо ли владели они кистью, зато не вы­зывает сомнений факт, что именно через семью сам Аркадий впервые приобщился к живописи...
На склоне лет народный художник СССР Аркадий Александрович Пластов {1893—1972) рассказывал, что был он еще мальчонкой, когда однажды пришли в род­ную Прислониху настоящие мастера — умельцы-«богомазы» и сход обратился к ним с просьбой «подновить и дополнить то, чем отец с дедом изукрасили нашу церковь... вот тут-то и началось то на­стоящее пленение мое искусством, от ко­торого я уже больше не освободился. Решение было — раз и навсегда: «быть только живописцем и никем более...»
Однако немало времени утекло, пока решение исполнилось, а мечта сбылась. Окончив сельскую школу, Пластов посту­пил в духовное училище в Симбирске, потом в семинарию. И только в 1912 году доброхоты выхлопотали ему стипендию от городской земской управы, и отправил­ся он в Москву — учиться художеству сначала в Строгановском училище, а по­том в Училище живописи, ваяния и зодче­ства заниматься художественным ремес­лом: резьбой по дереву и слоновой кости, литьем из бронзы, а для живописи, о ко­торой и были его мечты, оставались часы немногие. Правда, он старался не потерять их даром, и часто видели его в мастерских А. Васнецова, Архипова, Пастернака, Машкова — их-то он и называл впослед­ствии своими настоящими учителями.
В революционном 1917 году Пластов вернулся в Прислониху, там и остался, временно потеряв связи с Москвой. Как безземельный, он получил надел, крестьян­ствовал, в 1918 году организовал в Присло-нихе комбед. И естественно, писал, с жи­вописью сроднился. «Без воздействия творческой среды, один на один с приро­дой,— замечает искусствовед С. Кузнецо­ва,— он искал свой метод познания жизни и претворения ее в образах».
Что и как писал Пластов в годы граж­данской войны и потом все двадцатые го­ды, мы теперь уже не узнаем: в 1931 году пожар, спаливший дотла полсела, уничто­жил все картины и рисунки Пластова. В том же году вступил он в колхоз. На­чиналась совсем другая жизнь — как будто заново. И очень быстро, словно повинуясь общему стремительному темпу начала три­дцатых годов, Пластов, уже достаточно внутренне зрелый, осознает себя худож­ником обновления деревни — свидетелем и певцом колхозного строительства. В 1935 году несколько картин Пластова, впервые показанные в Москве, имели ус­пех немалый, и вскоре он получил ответ­ственное задание — написать картину для выставки «Индустрия социализма», пред­полагавшейся через несколько лет. Так появилась лучшая, во всяком случае, самая характерная картина «раннего Пласто­ва» — «Колхозный праздник» (1937). Пластов написал широкое застолье под открытым небом перед зданием сельсовета, транспарантЦ и флаги, реющие на ветру, ясный, пронзительно светлый день, какие бывают в начале осени — в пору урожая, груды только что собранных плодов на столах, фигурные самовары, степенно бе­седующих бородатых мужиков, веселых парней с гармонями, смеющихся женщин в цветастых платьях, детей и много цве­тов. Искусствоведы назвали «Колхозный праздник» картиной-«массовкой»; нет в ней главных и второстепенных лиц, всем уде­лено одинаковое внимание, и, глядя на нее, понимаешь — Пластов писал не от­дельных людей, его задача была сложнее и выше: он стремился создать собира­тельный образ всего народа на данном этапе его истории.
Всякий, кто знает советскую живопись военных лет, знает и картину Пластова «Фашист пролетел», написанную в самую трудную военную пору, в 1942 году. И в са­мом деле, нельзя забыть тихий, щемящий сердце русский перелесок, упавшего нич­ком на землю пастушонка с простреленной головой, еле видный над горизонтом кре­стик фашистского самолета. Эта картина потрясает своей классической простотой. В годы войны Пластов немало поколесил по фронтовым дорогам, видел, в частности, окружение и разгром немцев под Сталин­градом. Картины его отличал в ту пору суровый, почти стальной колорит — жи­вописный синоним боли и гнева.
Зато в победном 1945 году картина «Сенокос» буквально обжигала глаза яр­ким разноцветьем буйной и сочной травы по пояс человеку; начинала, казалось, кру­житься голова от раскаленного воздуха жаркого дня, ядреного запаха тяжкой, но счастливой работы: мощным и ровным ря­дом шли один за другим косари, и ско­шенная трава мягко стелилась за ними. «Я, — говорил Пластов, — когда писал эту картину, все думал: ну, теперь радуйся, брат, каждому листочку, радуйся — смерть кончилась, началась жизнь».
Он так и оставался до конца прежде всего художником радости жизни, худож­ником неисчерпаемых душевных богатств, которые открывает в человеке мирная и любимая работа. Его картины, неброские по мотиву, лишенные эффектов, которых, как настоящий мастер, Пластов чуждался и которые презирал* отличаются, между тем, большой живописной, в особенности колористической, культурой. С точки зре­ния истории отечественной живописи, Пластов — прямой продолжатель «кре­стьянской» линии передвижников, обога­тивший ее колористической культурой художников начала века. Он оказался прочным звеном в единой цепи нацио­нальной живописной традиции.
Картина «Полдень», которую мы репро­дуцируем, была написана Пластовым в 1961 году, теперь хранится в Русском музее и представляет собой одно из мно­гих произведений его зрелого периода — сходных по уровню и живописному каче­ству картин Пластов написал много. Тут же, помимо яркости теплых красок, вооб­ще преобладавших в палитре художника, помимо его острого чувства композиции, заставившего сделать невидимой линию горизонта, чтобы сильнее ощутился благо­словенный холод колодезной воды в спер­той духоте знойного пекла в разгаре кре­стьянской страды, обратите внимание и на частную деталь — на мотоцикл, на ко­тором прикатили эти мужчина и женщина. Этот мотоцикл точно и безошибочно «да­тирует» полотно так, что мы, зрители, ощу­щаем не только время дня, время .года, но больше того — сразу узнаем отрезок исторического времени, когда уже далеко позади годы революции и великого пере­лома, грозные военные годы и мирная жизнь прочно установилась на мирной земле.
Пишущие о Пластове часто приводят отрывок из письма, написанного ему в 1955 году великим живописцем Мартиросом Сарьяном. Мы тоже хотим привести эти слова — трудно, по совести, сказать лучше:
«...Спасибо Вам за Ваше прекрасное рус­ское сердце, стойко борющееся за настоя­щее искусство, делающее честь великому народу. Все те качества, которыми обла­дает русский народ, чувствуются в каждом Вашем мазке. Продолжайте смело в том же духе без всякой угодливости и желания понравится кому-нибудь. Все, что Вы де­лаете, — прекрасно, очень интересно и своеобразно и по-настоящему искусство, ибо идет от сердца...»