"Мир, Торжество, Освобождение".
«В русском искусстве XX века вряд ли можно встретить другой такой же жизнерадостный талант, такой буйный темперамент, такое покоряющее жизнелюбие, какими, обладал Аристарх Васильевич Лентулов (1882-1943)», - писал Виталий Манин. Трудно не согласиться с ним. Действительно, живопись Лентулова в его молодые годы - это праздник, красочный фейерверк, щедрое излияние любви к жизни. На его картинах 10-х годов русский фольклор и европейский авангард праздновали блистательную встречу. Лентудрв не боялся эклетики и стилистических парадоксов. Казалось, в этих ярких, веселых, артистичных холстах открываются какие-то новые пути для развития русской национальной живописи.
Это был воистину уникальный художник. В 1909 году, увидев первые картины Лентулова, Александр Бенуа откликнулся горячо: «Картины его поют и веселят душу... Нужно ценить и лелеять его ясный и радостный талант». Прошло, однако, каких-нибудь десять лет, и, увы, «ценить и лелеять» талант Лентулова оказалось некому. На 20 - 30-е годы растянулся, мучительный процесс угасания таланта, попыток втиснуть себя в прокрустово ложе чуждых представлений и совсем уж ни с чем несообразных предписаний. Зрелые годы Лентулова, как и многих художников его поколения, прошли печально. Картина, которая репродуцируется здесь, была написана Лентуловым как раз на переходе от юности к зрелости, в самом начале революции. Потом мы еще дернемся к лей, а пока бросим взгляд на предшествующий путь художника.
Он был сыном священника из Нижнего Ломова под Пензой; отца своего не знал; учился в Пензе - сначала в духовном училище, затем - в художественном, где преподавал известный передвижник К. Савицкий. Много лет спустя Лентулов вспоминал, что сильнейшим впечатлением детства он был обязан музыкальной шкатулке, завалявшейся среди прочей рухляди в барском имении, в котором служил его дядя. Мальчиком, в отсутствие господ, Аристарх заводил чудесный механизм и «каждый раз плакал от восторга... Никогда больше не испытывал я подобного наслаждения от исполнения даже самых лучших музыкантов, какое я получал тогда от этой маленькой шкатулки с наполовину истертым валиком, отчего некоторые лоты проскакивали и не звучали».
Впоследствии в жизни и искусстве Лентулова музыка займет огромное место. По законам музыкальных ассоциаций будут строиться его живописные композиции.
Он привыкнет заканчивать картину под музыку, звуком и ритмом как бы проверяя цвет и живописный ритм. Будет много и охотно работать над оформлением оперных спектаклей. Но все это - впоследствии. А пока из Пензы Лентулов уехал в Киев, из Киева - в Петербург, где в 1908 году впервые принял участие в выставке группы «Венок» (вместе с Н. Сапуновым, С. Судейкиным, М. Ларионовым, Н. Гончаровой). Вскоре, после неудавшейся попытки поступить в Академию художеств, отправился в Париж. О парижском периоде Лентулова известно мало. Да и продолжался он года полтора. Мы знаем, что в Париже Лентулов познакомился с Пикассо, близко сдружился с Р. Делоне. И знаем, что в 1910 году вернулся из Парижа и навсегда поселился в Москве законченный авангардист из числа наиболее крайних, напористый и задиристый, один из тех, чье имя гремело в связи со скандальными манифестациями футуристов.
В 1915 году Лентулов написал и выставил автопортрет, вызывающе названный « Le grand peintre», то есть «Великий художник». Он написал себя во весь рост - дородный, чернявый, краснолицый, в какой-то фантастической желтой хламиде, расшитой едва ли не серебром, с рукой, залихватски упертой в бок, с ногтями, крашенными зеленой краской. Это был, что называется, эпатаж - наподобие желтой кофты Маяковского; но если в молодом Маяковском при всей повелительности его манер и облика угадывался надрыв и глубокая страдальческая нота, то ничего подобного не было в Лентулове. Он откровенно веселился, можно даже сказать, дурачился; духом старинного балагана, воскрешенным в урбанистический век, веяло от его франтоватых усиков, казавшихся приклеенными, от пародийной осанки ярмарочного зазывалы, от сусальных золотых звезд на декоративном фоне автопортрета. Этот Великий Художник российского кубо-футуризма не скрывал озорного удовольствия, бросая в лицо ошеломленному обывателю сгусток молодой оптимистической энергии. В этом парижско-московском авангардисте жил и посмеивался балагур-скоморох допетровской Руси.
Веселость и уверенность в себе - вот эмоциональная атмосфера автопортрета, как, впрочем, и других вещей молодого Лентулова. А он и правда был уверен в себе, и были для того немалые основания. Диву даешься, как уверенно и свободно он распоряжался линией, цветом, объемом, как совершенна гармония его кубистических фантазий. Поистине он работал играючи и радовался работе-игре.
Что бы он ли писал, будь то портреты, крымские пейзажи, виды Москвы или Нового Иерусалима, в резких разломах плоскостей и причудливой геометрии ломаных линий, в интенсивном, порою - лубочном цвете ощущалась не столько аналитическая потребность проникнуть в структуру вещей (как у европейских, кубистов), сколько желание сотворить их. заново, сделать их лучше и прекраснее.
Позднее, вероятно, уже в 30-х годах, в угрюмой и подозрительной атмосфере сталинщины, понуждавшей людей отрекаться и каяться, Лентулов взялся за воспоминания, отрывки из которых напечатаны в книге его дочери о нем. Там, в частности, он писал о 10-х годах: «Я поглощен был искусством и в душе питал честные намерения добиться идеала, которому посвятил жизнь. Но по приезде из-за границы все, что происходило в то время в Москве под знаком Бурлюков, уж очень стало казаться мне легковесным и, конечно, меня как профессионала до глубины души все это коробило и клало не очень приятную тень на. группу серьезно работающих Кончаловского, Куприна, меня, Машкова, Фалька, Рождественского и других. В этом было что-то от улицы, от кафе филистерского пошиба, молодых людей, оторвавшихся от сложной и серьезной работы, которая оказалась им не по плечу. Я, хотя и был в котловане этого движения, в душе не был приверженцем похождений Бурлюков, хождения по улицам с раскрашенными физиономиями Ларионова и компании...» Трудно читать это добровольно-принудительное полуотречение от своей юности, от лучших друзей, натянутое по тону, неточное фактически. Мы уже говорили, что то было печальное время для художника...
Теперь остается сказать о картине «Мир, торжество, освобождение», написанной Лентуловым сразу после революции. На этой картине - риторичной, как большинство «революционных» картин, представлен восставший человек, свергнувший эмблемы монархического рабства. Лучезарные перспективы мира и свободы простираются перед ним. Разумеется, пафос Лентулова был абсолютно искренним. Он примыкал к тем художникам, которые после Октября поставили на непрочный альянс социальной революции с художественным авангардом. Теперь, на отстоянии времени, видно, что художники-энтузиасты, пошедшие с революцией, понимали ее явно недостаточно. Да и сама революция пока что себя не понимала. Творческий всплеск Лентулова в первые послеоктябрьские годы оказался последним из выпавших ему.
В. Алексеев
«В русском искусстве XX века вряд ли можно встретить другой такой же жизнерадостный талант, такой буйный темперамент, такое покоряющее жизнелюбие, какими, обладал Аристарх Васильевич Лентулов (1882-1943)», - писал Виталий Манин. Трудно не согласиться с ним. Действительно, живопись Лентулова в его молодые годы - это праздник, красочный фейерверк, щедрое излияние любви к жизни. На его картинах 10-х годов русский фольклор и европейский авангард праздновали блистательную встречу. Лентудрв не боялся эклетики и стилистических парадоксов. Казалось, в этих ярких, веселых, артистичных холстах открываются какие-то новые пути для развития русской национальной живописи.
Это был воистину уникальный художник. В 1909 году, увидев первые картины Лентулова, Александр Бенуа откликнулся горячо: «Картины его поют и веселят душу... Нужно ценить и лелеять его ясный и радостный талант». Прошло, однако, каких-нибудь десять лет, и, увы, «ценить и лелеять» талант Лентулова оказалось некому. На 20 - 30-е годы растянулся, мучительный процесс угасания таланта, попыток втиснуть себя в прокрустово ложе чуждых представлений и совсем уж ни с чем несообразных предписаний. Зрелые годы Лентулова, как и многих художников его поколения, прошли печально. Картина, которая репродуцируется здесь, была написана Лентуловым как раз на переходе от юности к зрелости, в самом начале революции. Потом мы еще дернемся к лей, а пока бросим взгляд на предшествующий путь художника.
Он был сыном священника из Нижнего Ломова под Пензой; отца своего не знал; учился в Пензе - сначала в духовном училище, затем - в художественном, где преподавал известный передвижник К. Савицкий. Много лет спустя Лентулов вспоминал, что сильнейшим впечатлением детства он был обязан музыкальной шкатулке, завалявшейся среди прочей рухляди в барском имении, в котором служил его дядя. Мальчиком, в отсутствие господ, Аристарх заводил чудесный механизм и «каждый раз плакал от восторга... Никогда больше не испытывал я подобного наслаждения от исполнения даже самых лучших музыкантов, какое я получал тогда от этой маленькой шкатулки с наполовину истертым валиком, отчего некоторые лоты проскакивали и не звучали».
Впоследствии в жизни и искусстве Лентулова музыка займет огромное место. По законам музыкальных ассоциаций будут строиться его живописные композиции.
Он привыкнет заканчивать картину под музыку, звуком и ритмом как бы проверяя цвет и живописный ритм. Будет много и охотно работать над оформлением оперных спектаклей. Но все это - впоследствии. А пока из Пензы Лентулов уехал в Киев, из Киева - в Петербург, где в 1908 году впервые принял участие в выставке группы «Венок» (вместе с Н. Сапуновым, С. Судейкиным, М. Ларионовым, Н. Гончаровой). Вскоре, после неудавшейся попытки поступить в Академию художеств, отправился в Париж. О парижском периоде Лентулова известно мало. Да и продолжался он года полтора. Мы знаем, что в Париже Лентулов познакомился с Пикассо, близко сдружился с Р. Делоне. И знаем, что в 1910 году вернулся из Парижа и навсегда поселился в Москве законченный авангардист из числа наиболее крайних, напористый и задиристый, один из тех, чье имя гремело в связи со скандальными манифестациями футуристов.
В 1915 году Лентулов написал и выставил автопортрет, вызывающе названный « Le grand peintre», то есть «Великий художник». Он написал себя во весь рост - дородный, чернявый, краснолицый, в какой-то фантастической желтой хламиде, расшитой едва ли не серебром, с рукой, залихватски упертой в бок, с ногтями, крашенными зеленой краской. Это был, что называется, эпатаж - наподобие желтой кофты Маяковского; но если в молодом Маяковском при всей повелительности его манер и облика угадывался надрыв и глубокая страдальческая нота, то ничего подобного не было в Лентулове. Он откровенно веселился, можно даже сказать, дурачился; духом старинного балагана, воскрешенным в урбанистический век, веяло от его франтоватых усиков, казавшихся приклеенными, от пародийной осанки ярмарочного зазывалы, от сусальных золотых звезд на декоративном фоне автопортрета. Этот Великий Художник российского кубо-футуризма не скрывал озорного удовольствия, бросая в лицо ошеломленному обывателю сгусток молодой оптимистической энергии. В этом парижско-московском авангардисте жил и посмеивался балагур-скоморох допетровской Руси.
Веселость и уверенность в себе - вот эмоциональная атмосфера автопортрета, как, впрочем, и других вещей молодого Лентулова. А он и правда был уверен в себе, и были для того немалые основания. Диву даешься, как уверенно и свободно он распоряжался линией, цветом, объемом, как совершенна гармония его кубистических фантазий. Поистине он работал играючи и радовался работе-игре.
Что бы он ли писал, будь то портреты, крымские пейзажи, виды Москвы или Нового Иерусалима, в резких разломах плоскостей и причудливой геометрии ломаных линий, в интенсивном, порою - лубочном цвете ощущалась не столько аналитическая потребность проникнуть в структуру вещей (как у европейских, кубистов), сколько желание сотворить их. заново, сделать их лучше и прекраснее.
Позднее, вероятно, уже в 30-х годах, в угрюмой и подозрительной атмосфере сталинщины, понуждавшей людей отрекаться и каяться, Лентулов взялся за воспоминания, отрывки из которых напечатаны в книге его дочери о нем. Там, в частности, он писал о 10-х годах: «Я поглощен был искусством и в душе питал честные намерения добиться идеала, которому посвятил жизнь. Но по приезде из-за границы все, что происходило в то время в Москве под знаком Бурлюков, уж очень стало казаться мне легковесным и, конечно, меня как профессионала до глубины души все это коробило и клало не очень приятную тень на. группу серьезно работающих Кончаловского, Куприна, меня, Машкова, Фалька, Рождественского и других. В этом было что-то от улицы, от кафе филистерского пошиба, молодых людей, оторвавшихся от сложной и серьезной работы, которая оказалась им не по плечу. Я, хотя и был в котловане этого движения, в душе не был приверженцем похождений Бурлюков, хождения по улицам с раскрашенными физиономиями Ларионова и компании...» Трудно читать это добровольно-принудительное полуотречение от своей юности, от лучших друзей, натянутое по тону, неточное фактически. Мы уже говорили, что то было печальное время для художника...
Теперь остается сказать о картине «Мир, торжество, освобождение», написанной Лентуловым сразу после революции. На этой картине - риторичной, как большинство «революционных» картин, представлен восставший человек, свергнувший эмблемы монархического рабства. Лучезарные перспективы мира и свободы простираются перед ним. Разумеется, пафос Лентулова был абсолютно искренним. Он примыкал к тем художникам, которые после Октября поставили на непрочный альянс социальной революции с художественным авангардом. Теперь, на отстоянии времени, видно, что художники-энтузиасты, пошедшие с революцией, понимали ее явно недостаточно. Да и сама революция пока что себя не понимала. Творческий всплеск Лентулова в первые послеоктябрьские годы оказался последним из выпавших ему.
В. Алексеев
После этой статьи часто читают:
Просмотрено: 9514 раз