Василий Владимирович Пукирев (1832— 1890) вошел в историю русской живописи как художник одной картины. Это воспро­изводящийся здесь всем известный «Нерав­ный брак», написанный им в 1862 году, тридцати лет от роду. С тех пор он работал ещё без малого тридцать лет, написал мно­жество полотен (жанровых, портретных, религиозных), однако ни одно из них не могло даже отдаленно сравниться с его един­ственным шедевром, в который он вложил себя — весь отпущенный ему талант и ду­шевную силу.
В житейской и творческой биографии Пукирева многое неясно. Фактов и докумен­тов сохранилось дасадно мало. Он проис­ходил из крестьян; первоначальное образо­вание получил скорее всего в приходской школе, затем, по словам биографа, поступил в учение к одному неважному живописцу в Могилевскойгубернии, а затем, благодаря счастливой случайности, попал в Москов­ское училище живописи, ваяния и зодчества. Там занимался в портретном классе под руководством профессора С. Зарянко — од­ного из учеников Брюллова. (Запомните это обстоятельство мы еще вернемся к нему.) В 1853 году Пукирев послал не­сколько написанных им портретов из Моск­вы в Петербург, в Академию художеств, и получил за них звание неклассного худож­ника. Как одаренный и обещающий портре­тист в 1860 году стал академиком. Казалось, перед ним открывалась надежная карьера академического портрета, пускай и не пер­вой величины. Однако получилось иначе.
В конце 1850-х годов в воздухе носилось ощущение наступающей революции. Во вся­ком случае Россия ожидала перемен. «Осво­бождение крестьян, — писал Стасов, — уже начинало казаться осуществляющимся в близком будущем, и все сердца были полны радости и упований. Крымская война только что кончилась, русские вздохнули полной грудью; как сказал один великий русский писатель и поэт, Герцен, «от русской могилы был отвален громадный ка­мень». Везде начинались словно весна и жизнь, свежая травка здорово зеленела. Русское художество тоже встрепенулось от сна и поднялось. Масса новых чувств, ожи­даний, живописных представлений, прежде не пробованных кистями художников, стали появляться изображенными на холстах но­вых бытовых живописцев».
Пукирев и принадлежал к поколению «новых», хотя и не был еще бытовым живописцем. Главное, в «могиле» николаев­ской России он не оставил никаких дорогих воспоминаний, ни к чему в прошлом не был привязан душой. Весь, без остатка он был распахнут навстречу будущему. Новая правда, новая мораль, новый взгляд на отноше­ния между людьми. Как и многим в его поколении, будующее светило ему путевод­ной звездой. Он не был крупным портрети­стом; ему было недоступно показать смену исторических эпох, рисуя облик отдельно взятого человека. Он нуждался в живо­писном рассказе, подробно иллюстрирующем идею, в сюжете, конкретно противопо­ставляющем людей, богатом деталями и дающем простор для публицистических отступлений.
Вероятно, таковы были психологические предпосылки, определившие замысел «Не­равного брака». Во-первых, иглавным образом, это была картина-обличение, картина-приговор уродству и бесчеловечности гос­подствующих в обществе отношений, кале­чащих человеческие судьбы ради тщеславия и корысти сильных мира сего. Фигура ста­рого жениха (важного генерала, судя по осанке, надменному выражению лица и ордену на фраке) под кистью Пукирева превратилась в собирательный образ человека старой формации, чиновника по призва­нию с поистине чернильной душой, далеко не глупого, но черствого эгоиста и холодного насмешника (стоит приглядеться, с каким ироническим пониманием и как безжалостно смотрит он на свою заплаканную невесту). Это образ человека, чувствующего себя, что называется, «в своем праве», хотя по зако­нам божеским и человеческим это право должно быть отнято у него.
В невесте же (которая на грани обморока) бросается в глаза безвольная покорность своей безрадостной участи. Ни тени про­теста, ни малейшего намека и на бунт. Нет и той полноты самоотречения, с какой сознательно приносят себя в жертву. Одно безысходное несчастье, и больше ничего. В бессильно опущенной руке со свечой, в обреченном жесте руки, протянутой священнику, даже в роскошном платье, флердо­ранже в волосах и бриллиантах, смотря­щихся бутафорским реквизитом, во всем одно беспредельное несчастье. По сути дела, перед нами картина циничного насилия, совершаемого с соблюдением лицемерного обряда и оскорбительно выставленного на­показ. Дряхлый батюшка, склонившийся к невесте, слабый, добрый, возможно, пла­чущий в глубине души, как и все участники этого действа, захвачен неотвратимыми маховиками обряда и тоже бессилен что-ли­бо в нем изменить.
В «Неравном браке» Пукирев применил прием, поразивший современников не мень­ше, если не больше, чем разоблачение лицемерской сущности церковного брака. Это был дерзкий и революционный приём. Дело всё в том, что фигуры этой картины были написаны художником в натуральную величину, хотя по сложившимся канонам академической живописи это иногда допускалось лишь в исторической, но отнюдь не в бытовой картине. Он же своих невзрач­ных или неприглядных героев, взятых прямо из повседневности, вознес таким образом на высоту героев античности, первосвящен­ников, рыцарей, царей н цариц. Он как бы заявлял от имени нового поколения, что современность важнее, чем история, что драмы, происходящие на наших глазах, а порой и с нашим участием, задевают и ра­нят более, чем преда няя седой старины. Так что это была еще и картина-манифест. (Говорят, — вспоминал Репин, — что «Не­равный брак» Пукирева испортил много кро­ви не одному старику-генералу, а Н. И. Ко­стомаров (известный историк), уви­дав картину, взял назад свое намерение жениться на молодой особе».)
Естественно, носитель этой обличитель­ной интонации должен был находиться внутри самой картины. И здесь мы под­ходим к самой неожиданной фигуре «Не­равного брака». Посмотрите, он стоит в пра­вом углу картины, черноволосый бледный молодой человек, скрестивший на груди руки и устремивший взгляд в пустоту. Образ скорби и отчаяния... Говорили, что Пукирев написал самого себя. Что будто бы это его невеста вышла замуж за богатого старика. Упорно ходили такие разговоры. Мы теперь не знаем ничего достоверного. Ясно вместе с тем, что кто бы ни был этот молодой человек, потерявший возлюб­ленную, он олицетворяет в картине нрав­ственный суд над происходящим. И очень любопытно, каким представлялся Пукиреву такой судья. Не без удивления замечаешь, что это, по сути дела, типаж романти­ческой эпохи, эдакий «москвич в гарольдовом плаще», словно сошедший с одного из портретов Брюллова. Мечтатель, поэт, несколько не от мира сего. Брюлловская пате­тика и брюлловская бледность лица. Ничего общего с бунтарем и нигилистом начала шестидесятых годов. Он из тех, кому не оставлено места ни в старой, ни в новой жизни. Человек переходной эпохи — жертва времени, а не властелин.
Видимо, было что-то и в самом художни­ке, делавшее его случайным человеком в своем поколении, обрекавшее на драматическое одиночество. Какой-то глубокий внут­ренний надлом, позволивший ему лишь од­нажды подняться на вершину мастерства, на вершину успеха с тем, чтобы долгие годы по­том трудиться упорно, безрадостно и в об­щем увы, бесплодно.
В. Алексеев