Сомнительно, по правде говоря, что­бы нашелся другой такой же причуд­ливый учебник, как тот, что написала в начале нашего столетия шведская писательница Сельма Лагерлёф, назвав его «Удивительным путешествием Нильса Хольгерссона по Шве­ции».
Вы, должно быть, знаете эту книгу, во всяком случае слышали о ней: сегодня трудно представить себе че­ловека, совсем ничего о ней не слышавшего. Там, если помните, речь идет о мальчике, которого за дур­ные поступки волшебник-домовой превратил в гнома, и о путешествии, которое мальчик-гном совершил со стаей диких гусей через всю Швецию, что он испытал и увидел, а главное, чему научился в своем фантастиче­ском полете, прежде чем снова превратиться из гнома в мальчика. Сегодня «Путешествие Нильса» - в числе популярнейших детских книг, оно читается на десятках языков мира. Но мало кто знает, что Сельма Лагерлёф задумывала его именно как учебник, по которому дети на уро­ках могли бы изучать географию Швеции,- для этого она, по ее сло­вам, решила «оживить географиче­скую карту», так как «очень хотела написать что-нибудь хорошее о род­ной стране...»
Впрочем, идея только учебника принадлежала не самой Лагерлёф. Она зародилась у руководителей Шведского союза учителей, решив­ших дать школьникам книгу о родной стране, ценную не только в познава­тельном, но и в литературном отно­шении.
Предполагалось, что лучшие пи­сатели Швеции, в том числе, конеч­но, и Лагерлёф, расскажут каждый об одной провинции; в этом случае Лагерлёф, вероятно, достался бы Вермланд - провинция, где она родилась, которую знала и любила и уже не раз описывала в своих книгах. Однако Лагерлёф сразу же отвергла возможность соавторства. Она бралась написать всю книгу сама, и не потому, что так уж вы­соко ценила себя: мы дальше увидим, что ее писательская самооценка была принципиально скромна,- просто как писатель-профессионал она понимала лучше педагогов, что за­мысел требует единого плана и ав­торской воли, последовательно про­веденной от первой до последней страницы. После переговоров книгу целиком поручили ей, она должна была найти беллетристический ключ к фактическому материалу, а сам материал: данные о климате, флоре и фауне, отчасти и об экономике Швеции,- подбирал для нее Союз учителей, и члены его должны были затем просмотреть готовый уже текст с точки зрения его научной точности... Любопытная творческая история этой уникальной книги по­дробно рассказана Л. Ю. Брауде, зна­током и переводчицей Лагерлёф на русский язык, в брошюре «Полет Нильса», которую мы рекомендуем вниманию читателей, а сами поговорим теперь о другом.
Замысел «Путешествия Нильса» очень скоро сделался для Лагерлёф гораздо более личным и волнующим, чем можно было думать, судя по обстоятельствам его возникновения. Патриотическое просветительство приобрело у нее исповедально-лирический характер. Это становится особенно ясно, когда читаешь главу «Маленькая улыбка» - одну из последних в «Путешествии»,- ту, в которой гном Нильс, прозванный Вершком, попадает в Марбакку... С незапамятных времен эта усадьба в провинции Вермланд принадлежала семейству Лагерлёф, там писательница родилась в 1858 году и выросла; там, много лет спустя, она провела не одно десятилетие; там и умерла в 1940 году. Целая жизнь, таким образом, замкнулась вокруг родового гнезда. Прав был шведский литературовед Адольф Верин, писавший, что Лагерлёф «в душе своей... никогда не покидала Марбакку». Когда однажды возникла угроза, что усадьба будет продана за долги, глубокое отчаяние прозвучало в письме Лагерлёф к родным: «Какую радость мы испытываем от солнечного света или звездного неба, от весенних цветов или роскоши осени? Все это связано с Марбаккой. Если мы не останемся здесь, мы утратим истинное понимание природы». И эти слова в ее устах не были ни риторикой, ни преувеличением. Природа, говорила она, «всегда была лучшим источником моего вдохновения». И продолжала: «...писать всегда было для меня «величайшим наслаждением, целью всей моей энергии». Из этих самопризнаний слагается закономерная цепочка: Марбакка - природа - писательство - жизнь. И каждое звено необходимо. Ни одно не может существовать без других - только все они, взятые вместе, создают неповторимо своеобразный писательский, да и человеческий облик Лагерлёф.
И вот туда-то, в Марбакку, она и заставила силой фантазии прилететь своего Нильса, чтобы встретиться с ним под сенью фамильного сада.
«Случилось так, что в тот самый год, когда Нильс Хольгерссон путешествовал с гусями, одна женщина (Лагерлёф говорила о себе в третьем лице) задумала написать книгу о Швеции для детей-дошкольников. Но она долго не знала, как ей подступиться к этой работе...» Властный внутренний голос подсказал: надо отправиться на родину, в Марбакку. Она не уточняла, что именно в те самые годы она подолгу бывала там и что за эти годы безвестная учительница успела стать знаменитой романисткой, чьи книги читались далеко за пределами Швеции, что слава ее неуклонно росла, и только каких-нибудь пять или шесть лет(она, естественно, еще не знала этого) отделяли ее тогда от получения Нобелевской премии по литературе - «за благородный идеализм и богатство фантазии...»
«Никогда не думала она, - продолжала Лагерлёф, - что приближаться к отчему дому- это настоящее чудо. Сидя в экипаже на пути в старую усадьбу, она чувствовала, как с каждой минутой становится все моложе. И вот она уже больше не пожилая с седеющими волосами, а маленькая девочка в коротком платьице с длинной, белокурой, как лен, косой...» Несущественно, в мечтах или наяву (ведь мы цитируем сказку) совершалось это благочестивое паломничество на родину - возвращение в детство, которое время от времени обязательно совершает каждый человек, особенно если ему трудно или плохо и надо набраться сил, чтобы жить дальше,- важно, что Лагерлёф рассказала о нем просто и сильно, так, что оно находит отзвук в душе, у каждого - свой, неповторимый и единственный: «...Тоска по прошлому охватила женщину с такой силой, что глаза ее наполнились слезами. Как хорошо жилось им здесь в усадьбе! У них были тяжкие трудовые будни, но были и праздники. Они сильно уставали днем, но вечером все собирались вокруг лампы и читали... Они сеяли рожь, но сажали также розы и жасмин. Они пряли лен, но, сидя за прялкой, рассказывали сказки и пели песни. Они зубрили грамматику и историю, но также играли в театр и сочиняли стихи. Они стряпали еду, но также учились читать ноты, играть на скрипке, гитаре и фортепьяно... Они жили очень уединенно, но именно поэтому сохранили в памяти так много сказок и легенд...»
А теперь небольшое отступление. Сельма Лагерлёф часто называла писателей, у которых сама училась писать. В молодые годы, да и позднее, Ликкенс и Флобер, Ибсен и Бьёрнсон, русские классики - Тургенев и Толстой значили для нее очень много. Но с настоящим преклонением она всегда называла одно имя - сказочника Ханса Кристиана Андерсена. И поэтому было бы естественно предположить, что сказочный элемент в ее творчестве возник под влиянием сказок Андерсена или, может быть, в результате душевного сходства писательницы с ним самим. На деле же все обстоит сложнее. Сказки Андерсена и сказочность Лагерлёф не имеют между собой практически ничего общего. Можно даже сказать, что они противоположны. Андерсен часто говорил, что способен выдумать что угодно и рассказывать о чем угодно,- так оно и было на самом деле. Лагерлёф же никогда не выдумывала. Во всяком случае, не выдумывала из ничего: как говорят, не фантазировала на пустом месте. Хотя воображением обладала, пожалуй, не меньшим, чем Андерсен, но только с детства над чувствами и разумом будущей писательницы тяготела власть скандинавского фольклора - сумрачный дух преданий и саг. Он навсегда определил ее характер и образ мыслей. И когда она начала писать, она писала словно бы под диктовку, слушая голос давно минувшего, который умела расслышать и в современности. Фантазия Андерсена была блестяща, фантазия Лагерлёф - глубока. Андерсен, можно сказать, колдовал. Лагерлёф же сама была околдована.
«Сказка, которая хотела быть рассказанной, родилась и создалась в Вермланде,- так начинается «Сказка о сказке» - автобиография Сельмы Лагерлёф. - Она носилась над многими заводами и усадьбами помещиков и священников, жилищами отставных офицеров и другими местами в этой прекрасной стране, заглядывая во все окна и умоляя обратить на себя внимание. Но тщетно - ее повсюду отгоняли.
Да и не могло быть иначе: у людей было много гораздо более серьезных забот, о которых надо было подумать». И дальше Лагерлёф рассказывала, как постепенно она поняла, что призвана воплотить и сделать явным для всех сказочный дух, витающий в воздухе. Только в этом она и видела смысл (и оправдание) своегописательства. В своих собственных глазах она была не творцом, а только истолкователем. Потому-то мы и назвали самооценку Лагерлёф принципиально скромной...
А сказка, хотевшая быть рассказанной, вылилась наконец в «Сагу о Йёсте Берлинге» - первую книгу, сразу прославившую Лагерлёф. В эпоху господства психологического романа странное, чарующее впечатление производило повествование, написанное местами ритмической прозой, насыщенное зыбкими видениями прошлого, мерцающими на фоне эпически великого пейзажа, которому отводились едва ли не самые важные из всех. «Сага» состояла из маленьких новелл, то смешных и житейски достоверных, то, напротив, патетических и мрачных, словно овеянных дыханием неумолимой судьбы; объединяла же их фигура Йёсты Берлинга - бывшего пастора, сбившегося с пути и предавшегося беспутной жизни. Он был весел и непостоянен, талантлив и насмешлив, благороден и легкомыслен, даже вероломен иногда - сущий фольклорный персонаж, скорее дух, нежели человек, скорее дитя, нежели мужчина... Очень авторитетный в конце XIX века датский критик Георг Брандес отклинулся на появление «Саги» большой статьей. «В изложении,- писал он,- господствует пылкая, живая фантазия, точно у ребенка. Именно у ребенка. Целое образуют воспоминания о рассказах и сагах, слышанных рассказчицей в детстве: г-жа Лагерлёф выступает всегда в роли пересказчика...»
Немыслимо вкратце передать сюжет о Йёсте Берлинге - там десятки локальных сюжетов, гармонично связанных между собой, что придает ей почти музыкальную выразительность. Она напоминает музыку Грига и Сибелиуса. Ну а внутренней темой «Саги», коротко говоря, было нравственное исцеление Йёсты Берлинга. Пройдя темный и запутанный путь, которым судьба вела своего непутевого любимца, он пришел к подлинной зрелости, к сознательному и бескорыстному служению ближним.
Рассуждая в конце статьи, «насколько г-жа Лагерлёф способна к развитию, Брандес предрекал ей литературную будущность только в том случае, «если... она покинет сказочную область детских мечтаний» и примется за «повествование чисто психологического характера». Лагерлёф не последовала этому совету, не послушалась маститого критика. Стилистика Лагерлёф, конечно, изменялась со временем, но по сути оставалась все той же во всех ее книгах. И той же оставалась проблематика ее книг: Лагерлёф до конца писала о неисчерпаемой сложности натуры человеческой, понять которую, думала она, нельзя посредством одного разума, без помощи веры, надежды и любви: она не уставала прослеживать трудные пути, которыми судьба ведет человека, ввергая его в пучину испытаний, горестей и душевных драм, прежде чем в конце концов вынести на берег счастья.
Эту же тему - естественно, приспособив ее к опыту и развитию ребенка, - Лагерлёф положила и в основу «Путешествия Нильса».
После долгих раздумий и колебаний она построила рассказ на фантастическом мотиве. Домовой, превратив Нильса в гнома, открыл перед Лагерлёф широкое поле возможностей. Первым делом был оправдан полет Нильса с гусиной стаей, а значит, достигнут и обзор с высоты птичьего полета, открывающий дали, горизонты и позволяющий как нельзя лучше оценить, чем один ландшафт отличается от другого (ведь как-никак сочинялся учебник географии). Нечего и говорить, что становился естественным самый невероятный поворот сюжета, если уж возможно было мальчику стать гномом. Затем уже как бы сама собой возникала и тема, особенно важная для Лагерлёф,- постепенного исправления Нильса: ведь стал-то он гномом не за здорово живешь, а, прямо сказать, был наказан, и по заслугам, не столько, в общем-то, за проступки (в этом отношении любой мальчишка не без греха), а за черствое и равнодушное сердце. Вероятно, приятнее всего было для Лагерлёф - в главе «На берегах реки Роннебю»,- описав заступничество за Вершка старой и мудрой гусыни Акки из Кебнекайсе, растрогавшее гнома до слез, добавить с нескрываемым удовлетворением: «Отныне было бы ошибкой утверждать, что Нильс Хольгерссон никого не любит...» Но, конечно, просветительно-воспитательными задачами Лагерлёф не ограничивалась: она, несомненно, понимала, что голой дидактикой не завоюешь душу ребенка. Поэтому, позволяя Нильсу сделаться гномом, она имела в виду еще и то, что всякий ребенок в известном возрасте мечтает стать и вездесущим, и невидимым (кто из детей не мечтал об этом!), и, опираясь на эту мечту, она толковала ее к тому же весьма расширительно, говоря о тоске по недостижимому, которое вообще «тайно живет в каждом существе»...
Так определился характер книги. В этом «Удивительном путешествии» удивительно мало приключений, на которые, казалось бы, прямо напрашивается сюжет. Не знаем, как наши деды и прадеды в детстве, а сегодняшние дети вряд ли сочтут приключениями последствия козней коварного лиса Смирре, олицетворяющего зло, или перипетии войны серых и черных крыс, вмешиваясь в которые Нильс-Вершок делает первые шаги к исправлению, или похищение Нильса воронами и его встречу с медведем, или множество других эпизодов в том же роде, которые можно было бы перечислять долго. Кажется, что их и не стоит принимать всерьез и слишком беспокоиться за Нильса: ведь они просто-напросто традиционный орнамент и атрибуты сказки, без которых, правда, она не может существовать, но суть ее между тем совершенно иная.
Какой она представляется нам, эта суть старой и неустаревающей сказки, а вернее - саги о Нильсе? Она - в удивительном ощущении таинственной значительности природы, которое великолепно передавала Лагерл`ф, - вероятно, потому, что сама была им преисполнена. Такие картины, как пожар в лесу с описанием загорев­шейся огромной сосны, которая «ни­когда еще не была... такой прекрас­ной, как в эти последние мгновения своей жизни», или видение заколдован­ного города, только раз в столетие на одну ночь встающего со дна мор­ского, чтобы кто-нибудь расколдовал его, и тонущего опять (это заставляет вспомнить русскую легенду о граде Китеже), или ночные костры, на берегу озера, пылающие среди кромешной тьмы в ознаменование праздника на­ступления весны, или танец журавлей на горе Куллаберг (мы, конечно, на­звали только малую часть),- эти картины образуют стереоскопически объемную панораму, где сливаются быль и небыль, ландшафт и легенда, где соседки-провинции спорят, кто из них лучше, а рудоносные горы говорят человеческим голосом и бы­вают добрыми или злыми, - и все это ради того лишь, нам кажется, чтобы вызвать у читателя (прежде всего, разумеется, у ребенка) глубокий вос­торг перед Природой.
Конечно, такая позиция была по меньшей мере спорной с педагогической точки зрения. И когда «Пу­тешествие Нильса» было издано, мне­ния о нем разделились. Правда, в шведских газетах говорили о «революции в нашей педагогике», а не­кий энтузиаст написал, что «Сельма Лагерлёф, отказавшись от призва­ния учительницы, дабы совершить поэтический подвиг, вернула себя Нильсом Хольгерссоном школе... она слила воедино задачу поэта и задачу учите­ля». Но, в общем, среди педагогов преобладали скептические голоса, и с их точки зрения «Путешествие Нильса», конечно, совсем не учебник: ведь учебник, по их мнению, не мо­жет быть таким увлекательным и по­этичным.
Оставим эти далекие споры. Лучше возьмем в руки «Путешествие Ниль­са» и почитаем эту книгу вместе с детьми, не думая в эту минуту об уроках, которые нужно отвечать, а па­мятуя лучше о словах, с убежденно­стью и достоинством сказанных Сель­мой Лагерлёф в старости: «Вечера­ми, когда я сижу здесь, в Марбакке, и вспоминаю все, что мной создано, меня радует одно, в чем я абсолютно убеждена. Я никогда не создала ни единого произведения, которое принесло бы вред человечеству».
К. Оленев