В последнее мгновение прыжком влетаю в вагон электрички, выдираю у лязгнувших дверей полу плаща и слышу увесистый женский голос: «Чего несешься, как угорелый? Подождать не мог? Старый, а дурак», - даже без злобы, просто констатирует ясный для нее факт. Слава Богу, нет у нее охоты продолжать свои наставления. Но бывает, что выговор и поучения длятся пять, десять минут, а перебранка — и все полчаса. Хамство? Да ведь не только.

Оглянитесь, вслушайтесь: все учат всех повсюду, без конца. В транспорте. В очереди. В учреждении. Покупатель — продавца, продавец — покупателя. Сосед — соседа. Сопливая девчушка, выдающая справки в конторе, "отчитывает старуху-просительницу. Родитель при ребенке — школьную учительницу или заведующую детсадом. Работяга — доцента, доцент — уборщицу. Начальник — подчиненного, а теперь уже и подчиненный — начальника. По делу и — куда чаще — не по делу. Не по делу, между прочим, особенно достается детям и подросткам. Учат все и всех громогласно, самоуверенно, не стесняясь в выражениях, обидно и оскорбительно. А главное — бесполезно.

Униженный бестактным, хотя бы и справедливым замечанием человек прежде всего реагирует на унижение и бестактность и не воспринимает справедливости замечания. Но вот этого-то обстоятельства мы не можем взять в толк и продолжаем учить встречного и поперечного. Кажется, вся жизнь прожита под гул этих нескончаемых нотаций, поучений, втыков.

Откуда это? Что за всенародная страсть? Какие потребы удовлетворяет? Почему не снижается, а нарастает? Помню же я, положим, свое детство в райцентрах и юность в областном городе, в которых такие же «простые» женщины не спешили отчитать меня за какую-либо оплошность, а сначала участливо, с доброй усмешкой расспрашивали, кто я, что я, вникали в мое положение и лишь по ходу разговора ненавязчиво пеняли или советовали, ни на чем не настаивая ни категорично, ни звонко. Где те люди, чьи мягкие уроки были действенными, никогда не воспринимались как покушение на свободу поведения и мышления? Тихая благодарность за эти уроки живет в моем сердце. Мир праху этих женщин и мужчин, стариков и старух, иных моих детдомовских воспитателей и школьных учителей, умевших быть авторитетными без непререкаемости, научающими без унижения.

Да, конечно, в том, о чем пишу, сказалось падение народной культуры. Именно народной, а не книжной, не светской. Книжной-то и всякой прочей вроде бы и прибавилось: кто же сейчас не прочел хоть с десяток хороших книг, да и телевизор все смотрят. А вот народный этикет, у которого были свои неписаные, но строгие нормы и формы, в основе которого лежала естественная доброта, расточился. Этот этикет исходил из того, что всякий человек — сам себе хозяин и сам перед Богом ответчик, что он прежде всего принадлежит самому себе, а уж обществу, народу, государству — во вторую очередь (впрочем, государство и прежнее и нынешнее с этим согласно никогда не было, оно-то полагало, что важнее его и его задач ни для кого ничего быть не может). Затем в народном опыте жило инстинктивное знание, что поучение не может быть делом любого и каждого, что ему достойнее всего слетать с уст священника, учителя, умудренного возрастом и опытом человека и что оно не может совершаться где и как попало, а весомее и значимее прозвучит в соответствующей обстановке и обстоятельствах — в церкви, в школе, на сходе или собрании. А всего лучше, если человек сам попросит совета — он и внимать ему будет серьезно и глубоко.

Не буду идеализировать прошлое и уверять, что все описанное выше соблюдалось везде и всегда в прежней русской жизни. Нет, вдосталь было и грубости. И все же народная культура, народный этикет были не мертвым идеалом, а живым, существующим. В частности, в них-то проявлялись лучшие черты народа: скромность, совестливость, непровоз-глашаемое, но упорное нежелание возвыситься над кем-либо, тихая, спокойная сила.
Как, когда это все ушло из нас? Согласно нынешней привычке читатель, поди-ка, ждет от меня упоминания о 1917 годе. Дойдет и до него, но копнуть следует поглубже.

Первая крупная самопохвальба на нашей земле зафиксирована в начале XVI века. Фраза из письма инока псковского Елизарова монастыря Филофея великому князю Василию Ивановичу (отцу Ивана Грозного): «Два Рима пали, третий — Москва стоит, а четвертому не бывать» — на долгие годы стала гордой формулой становящегося и укрепляющегося Московского царства. В народ эта искра русского мессианизма не проникла, оставшись достоянием тогдашней узкой правящей и мыслящей верхушки, придавая ей самоуверенности, гася в ней нет-нет да и возникающий, комплекс неполноценности перед иными, в чем-то более сильными и удачливыми государствами. Ярко озарив собой царствование Ивана IV, искра эта потом долго дотлевала, проявляясь порой в сознании и поведении отдельных русских деятелей, в иных слоях русского населения.

Следующая вспышка произошла через три с лишним века — на иной основе, в иной среде и с иными последствиями. Опять же не место говорить о том, что ее вызвало,— да, наверное, и не найдется однозначного ответа. И к тому же кроме ясных, видимых причин была еще неясная внутренняя потреба в болезненном сопоставлении России с Европой, начавшемся в 30-е годы прошлого века в кружке дворянславянофилов. Неудачная для России Крымская война подлила маслица в этот костерок. Все чаще в русских журналах и книгах стало возникать и набирать силу мнение, что Запад, ушедший, конечно, вперед по части машинерии и научной мысли, одновременно с тем все больше омещанивается и загнивает, а Россия, хотя и беднее техникой и ученостью, превосходит его духовной силой, инстинктивным знанием праведных путей. «Смиренная нагота» России, по слову Ф. И. Тютчева, оправдывалась и возвеличивалась тем, что она-де благословлена самим Христом. Прямое предстояние России перед небесным престолом едва ли не любой недостаток превращало в достоинство и ставило ее впереди всех прочих стран и народов.

Некоторое время — несколько десятилетий — эти представления о роли России были достоянием лишь славянофильского круга интеллигенции, тешившейся ими, как золоченой рождественской игрушкой. Но во второй половине века, особенно в пору войны с Турцией 1877— 1878 годов, когда русские армии освободили от турецкого ига миллионы болгар и сербов, и благодаря Достоевскому, истово уверовавшему в то, что Россия — духовный резерв Европы, что ей суждено спасти Европу, идеи эти вошли в сознание едва ли не всей русской интеллигенции — консервативной и демократической, охранительной и радикальной — и надолго застряли там. И как ни странно, невытравимее всего они застряли даже не в сознании — в подсознании людей, которые либо вовсе не знали Достоевского, а если знали, то ненавидели его и считали своим злейшим врагом. Когда в октябре 191-7 года они взяли власть в стране, из их подсознания вырвалась и пошла заливать всю Россию бесшабашная уверенность в том, что Россия не то что Европу, весь мир, все человечество спасет. И залила.

Шутка ли — «первое в мире государство рабочих и крестьян», «страна победившего социализма». Сколько десятилетий деды, отцы и мы сами гордились этим. Эти формулы впитались в существо миллионов людей разных национальностей, уже как бы и забывавших, что они — русские, татары, украинцы, евреи, белорусы, но всегда и прежде всего сознававших, что они — советские люди. «У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока». Смотрели свысока не только на буржуев, своих и зарубежных, но и на всех, кто думал иначе, в ком не былр нашего энтузиазма и нашего безоглядного напора. Эта! гордость подпитывалась построенными в небывалых темпах заводами и электростанциями, цифрами выпущенных тракторов и выплавленного чугуна. Победой в Великой войне, гигантскими стройками коммунизма, первым полетом человека — советского человека! — в космос (о людских потерях и материальных затратах не думали и не сокрушались). А еще эта гордость всякую минуту подкреплялась нашей вездесущей пропагандой. В газетах и брошюрах, по радио и телевидению, в докладах и лекциях, в государственных дворцах и сельских клубах нам говорили, вещали, талдычили о том, что мы самые передовые, шествуем впереди колонн остального человечества и все прочие народы восхищенно и завистливо глядят нам в спину. Что мы самые толковые и истовые работники и всякое дело наших рук выше всякой критики. Что мы самый читающий, самый образованный народ, что мы — лучшие и внимательнейшие зрители лучшего в мире театра и так далее и тому подобное. Усомниться в правоте этой пропаганды было бы проще простого, если бы мы могли знать, что делается у других: какие науки развиваются, какие строятся заводы, плотины и дворцы, какие изобретения внедряются. Но вот это-то от нас скрывалось. И мы верили этой своей славе, и вера наша со временем стала такой каменной, что ее не смогла поколебать прорывавшаяся все же к нам информация об остальном мире, его людях и его делах.

Как же нам было не учить других? Мы и учили. Учили другие народы: как идти по нашему правильному пути. Учили других людей: как быть похожими на нас. Учили всему: как пахать и сеять, как варить сталь, как писать книги, как думать, наконец. Учили напористо, уверенно, без тени сомнения, не вглядываясь в того, кого учим, и, само собой, не подозревая, что он может оказаться поумнее и посмекалистее нас и мы рискуем в его глазах оказаться недотепами, а то и дураками. Учили грубо, обижая, не видя, что те, кого мы учим, все больше и больше отворачиваются от нас.

А учиться самим нам хотелось все меньше и меньше. Да и, казалось,— чему? у кого? — если мы и так самые лучшие, самые передовые. Мы заплыли самодовольством от той лести, которую «выпевали» сами себе, от той лапши, что вешала нам на уши наша же пропаганда (кстати, чём больше мы верили этой лести, тем успешнее нас обманывали и обкрадывали отцы-командиры большого и малого масштабов). В двадцатом (веке идея о нашем превосходстве овладела народной массой — и это оказалось губительно для народа.

И вот мы остались у разбитого корыта. Неожиданно, резко нам открылось, что в прежнем своем самоослеплении мы не заметили, как спокойно и легко, не хвастаясь и не чванясь, многие народы и государства обогнули и обогнали нас и ушли вперед. И даже не в этом дело: постоянных, одних и тех же лидеров в истории не бывает. Дело в том, что мы увидели: мы неверно понимали жизнь и человека, мы не поняли истинную суть равенства и свободы, а они глубже во все это вгляделись и извлекли лучшие выводы. И не учить нам следует, а учиться.

Но мы никак не можем остановиться, никак не можем привыкнуть к своей новой роли. И если уже нельзя, как-то стыдно учить те дальние народы, что отвернулись от нас и заняты своим делом, то нам пока что кажется не зазорным втолковывать старые, неоправдавшиеся формулы народам и людям, еще так или иначе зависящим от нас. Но яростнее всего мы учим друг друга. К тому же очень заметно, а если кто не заметил, пусть приглядится: самые ретивые «учителя» — те, кто побезграмотнее, побездарнее в избранном деле, поплоше умишком, послабее знаниями, победнее культурой. В этом взаимопоучении все еще догрохатывает далекая гражданская война, безжалостная и жестокая, только фронтов у нее стало еще больше.
Мы, наконец, начинаем что-то понимать о мире, в котором жили и живем. Понятливый мы — рано или поздно — народ. Еще понять бы нам, что надо всем и каждому в отдельности отказаться от ежедневного и ежечасного вдалбливания друг другу: «Думай, как я!», «Делай, как я!», «Живи, как я!»
Устали мы, каждый в стране устал от этих поучений. И не хочет никто их слушать. Но удивительно, что каждый, зная это о самом себе, никак не осознает, что и сосед, коллега, попутчик, встречный тоже устал и тоже не хочет слушать чужих нотаций. А у нас привычка. А мы усердствуем. И кричим друг другу: «Не дурей тебя!»

На самом-то деле бывает, что и дурей. Каждый в чем-то уступает другому и в чем-то превосходит другого: в знаниях, в умении, в обдуманности жизненного опыта, в скорости соображения, в этической стойкости. Каждый несет в себе нечто особенное и неповторимое, что может и радовать, и восхищать, и служить примером. Да и все мы — вместе — не хуже других народов. Вопреки не столько мнениям, сколько настроениям, неприметно овладевающим страной, полагаю, что мы, действительно, и умные, и талантливые, но увидеть, ощутить это, поверить в это мы сможем лишь тогда, когда сможем увидеть и научимся уважать ум и талант в других — в народах, в людях.

Пора. Пора из страны безграмотных «педагогов» превращаться в страну свободных людей, уважающих других и себя.

Юрий Болдырев