Главная » Общество и Человек » Идеи о тоталитаризме


Идеи о тоталитаризме

Общество и Человек

Fors

2 января 2009

Напечатать

Идеи о тоталитаризме Тоталитаризм
Эрик Эриксон

Текст, который предложен вашему вниманию, труден. Его нельзя просто пробежать, в него придется неторопливо вчитаться. Со­держание, впрочем, того стоит. Э. Эриксон (1902—1994) знаме­нит прежде всего трудами по психологии и психотерапии детского и юношеского возраста; построил оригинальную схему развития человека (назваиаую эпигенестической); одно из ключевых поня­тий, выдвинутых им, — идентичность (разъяснение его могло бы стать специальной задачей, но пусть читатель доверится своему поннманию).


Исследуя исторический феномен тоталитаризма, психоанали­тик может задаться вопросом: какие бессознательные мотивы могут привести к изобретению, установлению и широкому признанию тоталитарных методов? Или точнее, каким образом в детстве и в юности возникает предрасположенность человека к тоталитаризму? Поиски ответа на этот вопрос затруднены отсутствием установившейся терминологии. А исторические, обществоведческие исследования, работы по истории нравов обычно почти не содержат ни в тексте, ни в справочном аппарате упоминаний того простого обстоятельства, что все люди когда-то были детьми. Большинство ученых считает, что детство скорее входит в сферу компетенции благотворительных организаций, доброхотов, нежели мыслителей. Но из всех живых существ у человека биологический период детства самый длинный, а цивилизация растягивает психологическое детство на еще больший срок — ведь человеку требуется время на то, чтобы научиться учиться. Высокая степень специализа­ции, сложные навыки, согласованность действия и рефлек­сии — все это вырабатывается в течение длительного периода его зависимости от других. И только через зависимость от других человек вырабатывает в себе сознание, эту зависимость от себя, которая, в свою очередь, делает его заслуживающим доверия других; и только полностью восприняв ряд фундамен­тальных ценностей, он может стать независимым, учить других и развивать традицию. Но эта полноценность имеет двойствен­ные истоки: это длительный процесс развития от совершенной беспомощности к высокому чувству свободы и совершенства, идущий в рамках социальных систем, все из которых значи­тельно ограничивают свободу и дают возможность части людей жестоко эксплуатировать других.
Современная антропология, часто используя положения, заимствованные из психиатрии, изучает способы, которыми общества «интуитивно» вырабатывают системы воспитания де­тей, призванные не только охранять жизнь и благополучие маленького индивида, но и обеспечить через него и в нем продолжение традиции и сохранение своеобразия данного общества. То, что удлинение периода детства способствует развитию его технических навыков, его способности к сочув­ствию и вере, хорошо известно, но часто это знание носит слишком ограниченный характер. Ибо уже ясно и то, что противопоставление взрослый — ребенок — первое в ряду экзи­стенциальных противопоставлений (второе — мужчина — жен­щина), которое позволяет эксплуатировать человека и стимули­рует эксплуатацию. Врожденная склонность ребенка ощущать свою беспомощность, покинутость, стыд и вину перед теми, от кого он зависит, систематически используется в процессе его воспитания, часто переходя в его эксплуатацию. В результате даже рациональный человек подвержен иррациональной тре­воге и подозрениям, сосредото­ченным на таких проблемах, как: кто больше или лучше и кто что кому может причинить. Поэтому необходимо глубже вникнуть в самые ранние по­следствия психологической экс­плуатации ребенка, Под этим я имею в виду злоупотребление разделением функций, когда развитию возможностей одного из партнеров ставятся препят­ствия и в результате в нем накапливается бессильная ярость, тогда как свободная энергия должна была бы использоваться для продуктивного развития.
Для тех, кто с этим согласен, ясно, что изучение тоталита­ризма должно включать в себя и изучение детства — чтобы преодолеть недооценку огромного значения детства. Следует сказать, однако, что это упущение не случайно, и поэтому преодолеть его не так легко. Психоанализ убедительно пока­зал, что все люди забывают важнейшие детские впечатления. Есть основания полагать, что такая индивидуальная амнезия соотносится с универсальными белыми пятнами в интерпрета­ции человека, с тенденцией упускать из виду важнейшую роль детства в обществе. Возможно, нравственный и рациональный человек, столь упорно боровшийся за то, чтобы создать абсо­лютный, неоспоримый образ цивилизованного человека, не хочет понимать, что каждый человек начинает свой путь с самого начала и поэтому несет в себе возможность разрушения достижений человечества детскими навязчивыми идеями и иррациональными побуждениями. Можно предположить, что отказ понимать это отражает глубоко укоренившийся предрас­судок, что рациональный и практичный человек, обернувшись назад и снова столкнувшись лицом к лицу с Медузой Горгоной детской тревоги, утратит жизнестойкость. Тем самым подавляются все попытки рассматривать детство в рамках должной перспективы. Между тем, если бы это было осознано, взрослые люди, возможно, избавились бы от некоторых деструктивных наклонностей, свойственных детям, а в других отношениях вели бы себя как дети, то есть более творчески.
По новому пониманию проблемы трудно дать окончатель­ную формулировку. Вероятно, из-за упомянутых выше много­численных белых пятен появившееся сейчас понимание важ­ности детства уравновесилось потерей другой перспективы: я имею в виду тенденцию части психологов и психопатологов объяснять общественные явления, например, тоталитаризм, отождествляя их с некоторыми периодами детства или отроче­ства («подростковый»), с определенными психическими болез­нями («параноидный») или с определенными свойствами ха­рактера («авторитарная личность»).
То, что я хочу изложить,— не попытка найти истоки или причины тоталитаризма в детстве или в способах воспитания детей. Я также не собираюсь интерпретировать его как времен­ный недуг или эпидемию местного значения. Я начну с утверждения, что тоталитаризм основан на универсальных человеческих свойствах и, таким образом, связан со всеми сто­ронами природы человека, здоровыми и патологическими, зрелыми и детскими, индивидуальными и социальными. На протяжении истории тоталитар­ная идея, вероятно, часто быва­ла близка к осуществлению, но должна была дожидаться «свое­го» исторического часа. Этот момент определяется прогрес­сом технологии коммуникаций и целым рядом условий, при­водящих к возникновению фа­натической идеи тоталитарного государства, способствующих ее осуществлению в своевременных революционных действиях и, далее, поддерживающих ее при помощи механизма власти и террора. Только такая историческая перспектива дает правильную шкалу степеней и видов идеологи­ческой вовлеченности разных типов людей в тоталитарном государстве: фанатичных апостолов и умных революционеров, лидеров-одиночек и олигархических клик, искренних приверженцев идеи и садистов-эксплуататоров, послушных бюрокра­тов и эффективных управлекздев, апатичных работяг и парали­зованных оппозиционеров, бессильных жертв и сбитых с толку будущих жертв. Мои знания и опыт позволяют мне попытаться проанализировать лишь один из основных и наименее улови­мых факторов всех этих видов участия в тоталитарном государ­стве, а именно психологические предпосылки возникновения вдохновляющего или парализующего людей сознания закон­ности тоталитаризма.
Я возвращаюсь к отправной точке рассуждения: нечто в самой природе детства может пролить свет на склонность человека в определенных условиях поддаться тому, что немцы называют Umschaltung и Gleichschaltung, этому внезапному единодушию, сопутствующему внезапно появившемуся убеж­дению, что государство может и должно иметь абсолютную власть над умами, жизнями и судьбами своих граждан.
Как врач, однако, я должен начать с другого: с примеров полного внутреннего переворота. В жизни и нормальных и больных людей, так же как и при некоторых преходящих состояниях, не считающихся патологическими, выделяются внезапные переходы от гармонической «цельности» опыта и суждений к таким состояниям, когда человек чувствует, мыс­лит и действует «тотально». Самые крайние примеры такой тотальной реорганизации опыта наблюдаются в случаях, грани­чащих с острой патологией. Как сказал мне с улыбкой один молодой человек, вспоминая свою замкнутость: «Я составлял большинство в единственном числе»,— он имел в виду, что оставшись в полном одиночестве, он ощущал себя вселенной.
Одна молодая женщина говорила, в том же духе, о своем «праве на единичность». Но солипсизм такого рода встречается не только в патологических случаях и не только у взрослых. Уже в раннем детстве естественное чередование сна и бодрст­вования может смениться нежеланием спать или постоянной сонливостью; нормальное для ребенка чередование общения и одиночества может смениться тревожным или яростным стрем­лением всегда видеть рядом мать или полным отказом замечать ее присутствие. Многие матери очень тревожатся, когда, вер­нувшись домой после недолгой отлучки, видят, что ребенок «забыл» ее. Полная зависимость или независимость могут, на короткое или длительное время, превратиться в состояние, не чередующееся естественным образом с другим; или тотальная добродетельность или порочность могут вдруг выйти из-под контроля родителей, которые, вероятно, предпочли бы ребен­ка, который ведет себя в целом хорошо, но иногда шалит. Такая полная реорганизация может быть временной фазой на важных стадиях развития ребенка; она может сопутствовать наступлению психического расстройства, а может присутство­вать и во взрослом человеке в скрытом виде.
Что касается полной зависимости от объекта или другого человека, всем нам знакомы фетиши маленьких детей, напри­мер негигиенично затасканные куклы — несмотря на возмуще­ние или тревогу родителей они остаются абсолютным и един­ственным символом безопасности и комфорта. Впоследствии неистовые приступы любви и ненависти, внезапные перемены и антипатии сопровождаются, так же как и детский фетишизм и страхи, исключительной концентрацией на определенных положительных или враждебных эмоциях, направленных на человека или на идею; примитивизацией этих эмоций и утопическим ожиданием абсолютного выигрыша или провала.
Наконец, можно указать на известный пример внезапного полного разрушения того, что когда-то представляло из себя единство: перемены, происходящие с семейными парами на грани развода. Внезапная трансформация казалось бы естест­венного союза двоих в две взаимоисключающие целостности может быть довольно ужасной, это быстро понимают те, кто пытается сохранить дружеские отношения с обоими.
Хотя такие перемены возникают внезапно, их развитие занимает много времени. Лишь очень мужественные и созна­тельные люди знают о себе то, что психоанализ выявляет в других, особенно в пациентах, например, насколько сильна в человеке и характерна для него склонность к тотальным переменам, часто едва скрытая за преувеличенными пристрас­тиями, предпочтениями и убеждениями, и сколько энергии тратится на внутреннюю защиту от угрозы полной переориен­тации, в процессе которой белое может превратиться в черное и наоборот. Только проявляющиеся в таких внезапных приверженностях и антипатиях аффекты дают представление о том, сколько энергии «связано» в таких защитных механизмах. Равным образом показательна много раз и с сожалением описанная, но с медицинской точки зрения полезная, тенден­ция появления даже у наиболее образованных и информиро­ванных пациентов чувства сильнейшей зависимости от своего врача. При этом позитивные и негативные эмоции чередуются: это отрезвляющее проявление той универсальной внутренней склонности к тотальности, которая плохо соотносится с пре­зрением многих интеллектуалов к людям, находящим опору в определенных космологических системах, религиозной вере, в монархии или в идеологии. Во всяком случае, мы теперь понимаем такие перемены, как приспособление на примитив­ном уровне, вызванное усилением чувства тревоги, восходя­щим к периоду детства и начинающим действовать в период острых жизненных кризисов. Если считать их патологическими или нежелательными, это не приблизит нас ни к их понима­нию, ни к их преодолению: для разработки целенаправленной линии лечения необходимо понять их подоплеку, их внутрен­нюю логику.
Приводя эти примеры, я использовал слова «цельность» и «тотальность». Они означают целостность, и все же я хотел бы подчеркнуть разницу между ними. Цель­ность подразумевает совокупность ча­стей, в том числе весьма разнообразных, вступающих в плодотворное объединение и связь. Это понятие наиболее ясно вы­ражается в таких словах, как искрен­ность, здравомыслие, благодетельность и т. п. Тем самым в образе цельности подчеркивается здоровое, органичное, постепенное взаимодействие различных функций и частей в рамках целого, гра­ницы которого открыты и подвижны. И, напротив, в образе тотальности на пер­вый план выходит представление об аб­солютной замкнутости: все, что находит­ся внутри произвольно очерченных гра­ниц, не может выйти за их рамки, а то, что находится извне, не допускается внутрь. Тотальность характеризуется и абсолютной замкнутостью и совершен­ной всеобъемлемостью — независимо от того, является ли категория, попавшая в разряд абсолютных, логической, и от того, действительно ли ее составляющие имеют какое-то сходство.
Итак, следует предположить, что в то­тальности, исключающей выбор или из­менение, даже если это предполагает по­терю чаемой цельности, есть определен­ная психологическая потребность. Короче говоря, когда человек по причине слу­чайных или эволюционных изменений теряет цельность, он реорганизует себя и окружающую реаль­ность, прибегая к тому, что мы называем тотализмом. Как уже было сказано, не следует считать это просто регрессивным или инфантильным механизмом. Это один из способов, пусть примитивный, существования в окружающем мире, он в ка­кой-то степени помогает, пусть временно, приспособиться и выжить. Это обычное психологическое явление. Психиатр мо­жет задаться следующими вопросами: можно ли предотвратить превращение временных средств срочного приспособления к обстоятельствам в конечную цель? Может ли тотализм исчез­нуть, когда необходимость в нем отпадает? Могут ли его элементы перегруппировываться в прежнюю цельность?
Одна из задач «это» — помогать индивиду осваивать жизнен­ный опыт и руководить его действиями таким образом, чтобы из разнообразных и часто противоположных стадий и аспектов его жизни возможно было синтезировать некоторую цель­ность — из непосредственных впечатлений и ассоциирую­щихся с ними воспоминаний, влечений и долга, самых интим­ных и самых публичных сторон его жизни. Для выполнения этой задачи «это» вырабатывает способы синтеза, а также охранные и защитные механизмы. По мере того как «эго» в процессе постоянного взаимодействия своих растущих сил и среды развивается, возникает противоречие между высшими уровнями интеграции, позволяющими легче переносить напря­жение и разнообразие, и низшими уровнями, на которых тотальность и конформность помогают сохранить чувство без­опасности. Изучение этих процессов синтеза и распада, кото­рые на индивидуальном уровне успешно способствуют дости­жению цельности или тотальности, является, таким образом, предметом психоаналитической психологии.
Здесь я могу лишь упомянуть об этой области исследований.
Истоки «эго» определить трудно, но известно, что оно возникает постепенно на той стадии, когда «цельность» пред­ставляет собой физиологическое равновесие, обеспечиваемое обоюдной потребностью младенца получать, и матери — да­вать. Мать, разумеется, не только существо, производящее на свет детей, она также член общества и семьи. Она, в свою очередь, должна ощущать благотворную связь между своей биологической ролью и ценностями общества. Только при этом условии она может через язык телесного общения дать понять ребенку, что можно доверять ей, миру и самому себе. Только относительно «здоровое» общество может обеспечить ребенку, через его мать, внутреннюю уверенность в том, что все разнообразие его телесного опыта и непонятных ему в ранний период жизни социальных ролей может быть сведено к ощущению непрерывности и тождества, которое постепенно сведет в единое целое внутренний и внешний мир. Возникаю­щий таким образом онтологический источник веры и надежды я называю первичным ощущением доверия. Это первичная и основная цельность, поскольку она подразумевает, что внут­ренний и внешний мир могут восприниматься взаимосвязанно и как благо. Тогда первичное недоверие — это совокупность различных переживаний, не сбалансированных процессом ин­теграции. Неизвестно, что происходит в душе ребенка, но наблюдения, а также многочисленные медицинские данные говорят о том, что возникающее на ранних этапах недоверие сопровождается проявлениями «тотального» гнева, фантазиями на тему тотальной власти над источниками удовольствия и средств существования, вплоть до их уничтожения, что такие фантазии и проявлении гнева не исчезают и в экстремальных состояниях и ситуациях возникают снова.
Фактически все основные конфликты периода детства не исчезают и в какой-то форме проявляются в зрелом возрасте. Наиболее ранние стадии остаются в самых глубинных слоях сознания. Любой человек в состоянии усталости может вре­менно регрессировать к первичному недоверию, если его надежды рухнули. Но общественные институты, очевидно, постоянно обеспечивают индивиду уверенность, какие-то кол­лективные гарантии против тех тревог, которые накапливались с раннего детства. Нет сомнения в том, что именно религиоз­ные институты систематизируют и социализируют первый и самый глубокий жизненный конфликт: они объединяют смут­ные образы первых кормильцев индивида в собирательные образы первобытных божественных защитников; они объясня­ют смутное ощущение первичного недоверия, придавая ему метафизическую реальность Зла; они предоставляют человеку возможность периодически сообща с другими людьми через ритуалы восстанавливать ощущение доверия, которое в зрелых людях представляет собой сочетание веры и реализма. Молясь, человек уверяет сверхъестественную силу в том, что он по-прежнему достоин доверия, и просит подать ему знак, что и он может по-прежнему доверять своему божеству. В первобытных обществах, имеющих дело с одним участком природы и практикующих коллективную магию, к божественным постав­щикам пищи и благосостояния часто относятся как к сердитым или даже злым родителям, которых нужно умиротворять мо­литвой и самоистязанием. Более развитые формы религии и обрядности столь же очевидным образом адресуются к живущему в каждом человеке ностальгическому воспоминанию об изгнании из рая целостности, который когда-то щедро снабжал его, но, увы, утерян, оставив у человека неопределенное чувство греховной раздвоенности, скрытой злобы и глубокой ностальгии. Религия регулярно, посредством обрядов, связан­ных с важными критическими моментами жизненного цикла и с поворотными моментами годичного цикла, восстанавливает ощущение цельности мира, связи вещей. Но, как это обычно бывает, то, что должно было бы отойти на периферию, становится центральным. В некоторые периоды истории цер­кви господствовала жестокая, холодная и нетерпимая тоталь­ность. Можно было бы задаться вопросом, каким образом идея вселенной, находящейся во власти карающего или милостивого Единого Бога и догматов данной религии, подготовила челове­чество к идее Единого Тотального Государства и Единого Человечества. Ведь несомненно, что в переходные периоды полное единообразие может способствовать движению как по направлению к цельности, так и к тотальности.
Сегодня ни пренебрежительные насмешки атеистов, ни кара­тельное рвение догматиков не отменяют того удивительного факта, что у большинства людей нет той живой веры, которая придавала цельность существованию человека, занятого руч­ным трудом в процессе продуктивного взаимодействия с при­родой, торговлей — в процессе выгодного обмена товаров на расширяющемся мировом рынке. Насколько глубоко человек, добившийся успеха собственными силами, жаждет безопаснос­ти в созданном им самим мире, видно по тому, насколько бессознательная идентификация с машиной — сравнимая с магической идентификацией первобытного человека с его до­бычей — повлияли на западную концепцию человеческой природы вообще и на автоматизированное и обезличенное воспитание детей в частности. Отчаянная потребность функци­онировать бесперебойно, ровно, гладко, без сучка и задоринки стала связываться с понятием о личном счастье, о совершен­стве правления и даже о спасении. У тех наивных вождей, которые думают, что в процессе технологического прогресса сама собой появится новая цельность, иногда просматривается странная тяга к тотальности. Точно так же не так давно считалось, что к наступлению золотого века ведет неизменная мудрость природы, загадочная саморегуляция рынка или сак­ральная природа богатства. Конечно, машины, по мере своего совершенствования, могут становиться красивее и удобнее. Вопрос в том, откуда придет то ощущение добра, которое человеку необходимо связывать с основными источниками и способами производства, чтобы оставаться человеком в достаточно хорошо знакомом ему мире. Если эта потребность не удовлетворяется, возрастает ощущение глубокого недоверия. При слишком внезапных исторических и экономических пере­менах оно вызывает желание поддаться тоталитарной и автори­тарной иллюзии целостности, заданной заранее, с одним лидером во главе единственной партии, с одной идеологией, дающей простое объяснение всей природе и истории, с одним безусловным врагом, который должен быть уничтожен одним централизованным карательным органом — и с постоянным направлением на внешнего врага бессильной ярости, копящей­ся в этом государстве.
Но следует помнить, что по крайней мере одна из систем, которые мы называем тоталитарными, - советский коммунизм — возникла из идеологии, которая предполагает после всех революцией достижение целостности общества, свободно­го от вмешательства располагающего военной силой государст­ва и от классовой структуры, делающей это вмешательство необходимым. В этой концепции тотальная революция и тоталитарное сверхгосударство должны привести к исчезнове­нию всех государств: оно отменяет само себя, «постепенно отмирает», и в наступившей целостности безгосударственной демократии управлять придется только «продуктами и процес­сами производства». Пусть другие поспорят о том, в какой степени возможно необратимое застывание тоталитарных средств и методов в таких утопиях «со стажем». Нам же не следует упускать из виду те новые нации (и их молодежь) на перифе­рии как Советского Союза, так и Запада, у которых появилась потребность в тотальной системе убеждений сейчас, во время всеобщих технологических перемен. Я не буду сейчас говорить о связи каждого из периодов детства с идеологией тоталита­ризма. Изначальная альтернатива — достижение «цельности» в форме изначального доверия или приход к «тотальности» в форме изначального недоверия,— о которой мы говорили в связи с проблемой веры, в каждый из этих периодов сменяется другими альтернативами, каждая из которых, в свою очередь, соотносится с одним из основных человеческих институтов.
Я хочу лишь мимоходом коснуться того аспекта развития ребенка, который в психоаналитической литературе подчерки­вался более всего: я имею в виду возраст около пяти лет (часто называемый Эдиповой фазой), когда в ребенке начинает раз­виваться не только более целенаправленная и бурная инициатива, но и более организованное сознание. В три-четыре года здоровый и игривый ребенок часто испытывает необыкновен­ное ощущение автономной целостности. Оно перевешивает пугающее ощущение сомнения и стыда и рождает мечты о подвигах и славе. Именно в это время у ребенка иногда внезапно возникает тайное паническое чувство вины и ранняя ригидность сознания. Когда маленький человек уже умеет радоваться цельности автономного существования, рисовать в воображении свои невероятные победы, это чувство как бы восстанавливает его против самого себя.
По Фрейду страж «эго» — «суперэго» — поставлен над «это» в качестве внутреннего надзирателя, представителя внешней власти, он ограничивает «эго» как в целях, так и в средствах их достижения. Можно провести следующую аналогию. Когда-то этот надзиратель подчинялся иностранному королю, а потом становится независимым, используя местные войска (и их методы ведения войны) для подавления восстания туземцев. «Суперэго» отражает не только суровость родительских, требо­ваний и ограничений, но и относительную примитивность того периода детства, когда они были ребенку навязаны. Таким образом, в человеческом сознании, даже когда оно служит осознанным идеалам, сохраняется некоторая доля бессозна­тельной и инфантильной примитивности. Только настоящая терпимость родителей в сочетании с твердостью может руково­дить развитием ребенка. В противном случае в нем выработа­ются жесткие «незыблемые» установки, свойственные узкому сознанию, которые сначала обернутся против него самого, а потом так или иначе обратятся против других.
Этот внутренний раскол является, таким образом, вторым импульсом (первым было отлучение от матери) к «тотальным» жизненным решениям, основанным на простой и тем не менее важнейшей посылке, что нет ничего более невыносимого, чем неопределенное чувство вины. Поэтому некоторые пытаются преодолеть этическую неопределенность, став абсолютно хоро­шими или абсолютно плохими — оба эти решения по сути своей амбивалентны. Ведь абсолютно «хорошие» могут стать мучителями ad majorem Dei gloriam (из благочестивых побуждений), а абсолютно «плохие» могут быть весьма преданы своим лидерам и группам. Очевид­но, что авторитарная пропаганда использует этот конфликт, предлагая людям бесстыдно спроецировать абсолютное зло на любого внутреннего или внешнего «врага», объявленного госу­дарством или пропагандой недочеловеком или паразитом, в то время как новообращенные, принадлежа к нации, расе или классу, на которых почиет благодать истории, могут ощущать себя носителями абсолютного добра.
Конец детства я считаю третьим кризисом цельности, нося­щим наиболее политический характер. Молодые люди стано­вятся зрелыми людьми, а именно в это время происходят различные изменения в физическом, половом развитии, в восприятии общества. Возникающую на этой стадии цельность я назвал ощущением внутренней идентичности. Чтобы ощутить свою цельность, молодой человек должен чувствовать связь между тем, чем он стал за долгие годы детства, и тем, чем он предположительно может стать в будущем, между его собствен­ным представлением о себе и тем, каким его видят, по его мнению, другие и чего они от него ждут. Личность индивида включает в себя, не исчерпываясь этим, сумму всех последо­вательных идентификаций в тот ранний период, когда ребенок хотел, а часто и вынуждался, походить на людей, от которых он зависел. Личность уникальна, ее кризис может разрешиться только путем новых идентификаций со сверстниками и лиде­рами вне состава семьи. Поиски нового и вместе с тем прочного самосознания очевиднее всего проявляются в постоянном стремлении подростков определиться самим и понять друг друга — часто путем безжалостного сравнения, в то время как стремление к надежному единообразию проявляется в бесконечной проверке возможностей новых и ценности преж­них идентификаций. В тех случаях, когда окончательное само­определение оказывается по личным или социальным причинам затруднено, возникает ощущение смешения ролей: молодой человек не синтезирует, а противопоставляет друг другу свои сексуальные, этнические, профессиональные и типологические возможности и часто вынужден окончательно и полностью решать в пользу одной из них.
Функция общества в данном случае — регулировать и сужать спектр предоставляемых индивиду возможностей. Первобыт­ное общество всегда относилось к этой функции чрезвычайно серьезно: в обрядах, связанных с достижением половой зрелос­ти, страх перед неопределенностью, проигранный в ритуальном действе, избывался путем принесения жертвы и обретения священного знака. По мере развития цивилизации были най­дены другие, более одухотворенные способы подтверждения правильности жизненных планов. Однако молодежь всегда находила способы возрождать более примитивные обряды инициации, образуя замкнутые клики, шайки или братства. В Америке, где молодежь в целом свободна от примитивного традиционализма, от карательного патернализма и от осущест­вляемой государственными мерами стандартизации, тем не менее существует спонтанная самостандартизация. Это делает на первый взгляд бессмысленные и быстро меняющиеся стиль одежды, манеру жестикулировать и говорить — абсолютно «обязательными» для «своих». По большей части эта стандар­тизация проходит в благожелательной атмосфере, в обстановке взаимной поддержки, но иногда к нонконформистам бывают жестоки, и, конечно же, это противоречит ими же превозно­симой традиции индивидуализма.
Обратимся еще раз к индивидуальной патологии. Потреб­ность в жестком, пусть и преходящем стандарте так велика, что молодые люди иногда предпочитают быть никем, абсолютно никем, нежели представлять собой пучок противоречивых фрагментов идентичности. Даже при расстройствах, обычно называемых предпсихотичными или психопатичными или оп­ределяемых как-либо иначе в терминах психопатологии зрело­го возраста, наблюдается почти намеренный поворот к не­гативной идентичности и к ее истокам в прошлом и настоящем. В более широком масштабе аналогичный поворот к негативизму прослеживается у молодых правонарушителей (нар­команов, гомосексуалистов) в наших больших городах, где людям, принадлежащим в экономическом, этническом или религиозном отношении к меньшинствам, трудно выработать в себе позитивную идентичность. Когда учителя, судьи, психи­атры считают такую негативную идентичность естественной и окончательной, молодой человек нередко гордится тем, что он именно таков, каким ожидало его видеть равнодушное обще­ство. Тем самым он удовлетворяет свою потребность в тоталь­ной ориентации. Точно так же многие молодые американцы - выходцы из меньшинств или из авторитарно настроенных слоев — находят временное убежище в радикальных группах, где беспорядочный в других условиях бунт приобретает в рамках бескомпромиссной идеологии печать абсолютной пра­ведности. Для некоторых это, конечно, всерьез, но большин­ство просто плывет по течению.
Таким образом, следует понимать, что только прочное внут­реннее ощущение своей идентичности — признак окончания отрочества и условие последующего формирования взрослого «суперэго» индивида. Уравновешивая остатки первичных внут­ренних противоречий детского периода и тем самым ослабляя господство «суперэго», позитивная идентичность позволяет индивиду избавиться от иррационального самоотрицания, это­го абсолютного предубеждения против самого себя, которое характерно для тяжелых невротиков и психопатов, а также от фанатической ненависти к не похожим на себя. Однако такая идентичность нуждается в поддержке. Ее дает молодому чело­веку коллективная идентичность значимых для него социаль­ных групп: его класса, нации, культуры. Важно помнить, что каждая групповая идентичность вырабатывает свое собственное понятие свободы, именно поэтому одному народу часто бывает трудно понять, что же вкладывает в это понятие другой. Но в тех случаях, когда широкомасштабные исторические и технологические перемены посягают на глубоко укоренившиеся или бурно развивающиеся модели идентичности (например, аграр­ной, феодальной, аристократической), то молодые люди, и каждый по отдельности, и в целом, ощущают себя в опасности и с готовностью поддерживают доктрины, предлагающие пол­ное погружение в сплошную идентичность (крайние формы национализма, расизма или классовой ненависти), и коллек­тивное осуждение новой идентичности, представленной в виде предельно стереотипного образа врага. Страх перед утратой идентичности, приводящий к распространению таких теорий, в значительной мере объясняет то сочетание сознания своей правоты и беззакония, которое при тоталитаризме делает возможным организованный террор и возникновение инду­стрии уничтожения. А поскольку факторы, разрушающие иден­тичность, в то же время заставляют людей старшего поколения вновь обращаться к альтернативам юношеского сознания, мно­гие взрослые поддаются общей тенденции или не в состоянии ей сопротивляться. И, наконец, последнее замечание: изучение этого третьего важнейшего кризиса целостности, приходящего­ся на конец детства и юности, выявляет огромный потенциал тотальности и, следовательно, имеет большое значение в усло­виях появления в наше время новых групповых идентичностей. Тоталитарная пропаганда всегда подчеркивала, что моло­дежь якобы остается за бортом перемен. Более полное пони­мание этого феномена позволит нам — вместо того, чтобы в безнадежных попытках перещеголять тоталитаристов, запре­щать и презирать, — предложить людям нечто иное: просвеще­ние.
Иметь смелость быть разносторонним — признак цельности и индивидов, и цивилизаций. Но и у цельности должны быть границы. На данном этапе развития нашей цивилизации пока невозможно предсказать, возникнет ли более универсальная идентичность, которая вберет в себя все многообразие и все противоречия, всю неопределенность и все смертельные опас­ности, связанные с научным и технологическим прогрессом.







После этой статьи часто читают:

  • Чем помочь своим стеснительным детям?
  • Что такое коучинг?
  • Мифы о гомосексуальности и гомосексуальных людях
  • Смысл человеческой жизни
  • Гнев
  • Нагота родителей и дети
  • Высокое счастье ответственности


  • Просмотрено: 4680 раз

    Добавление комментария

    Имя:*
    E-Mail не обязательно:
    Введите код: *

    Поиск по сайту

    Карта сайта:
    1 ,2 ,3 ,4 ,5 ,6 ,7 ,
    8 ,9 ,10 ,11 ,12 ,13
    Пользователи  Статистика

    Архив новостей

    Март 2020 (3)
    Сентябрь 2019 (9)
    Май 2019 (3)
    Январь 2019 (3)
    Май 2018 (3)
    Апрель 2018 (3)

    Правила

    Наши друзья

    Новости партнеров

    01Категории

    02Популярные статьи


    03Опрос на сайте

    Вам понравились наши статьи? Сделайте комментарий и проголосуйте, пожалуйста. Нам важно ваше мнение.

    Отлично, добавил в закладки
    Хорошо, статьи понравились
    Кое-что интересно, выборочно
    Скучные статьи
    Оставил комментарий
    Читать и писать неумею


    04Календарь

    «    Март 2024    »
    ПнВтСрЧтПтСбВс
     
    1
    2
    3
    4
    5
    6
    7
    8
    9
    10
    11
    12
    13
    14
    15
    16
    17
    18
    19
    20
    21
    22
    23
    24
    25
    26
    27
    28
    29
    30
    31