Это был художник пушкинской России, один из лучших русских портретистов первой половины прош­лого столетия.
Петр Федорович Соколов (1791 — 1848) был воспитанником Петербург­ской Академии художеств, там в дет­стве и юности он провел девять лет на положении пансионера. Его учите­лем был исторический живописец Шебуев, братья Александр и Карл Брюлловы — ближайшими друзьями (на их сестре, Юлии Павловне, Со­колов вскоре женился).
Биография Соколова известна пло­хо. Окончив Академию в 1810 году, он не стал, как предполагалось, историческим художником; его увлек­ло искусство портрета, карандашно­го и главным образом акварельно­го, в котором он быстро и преуспел, добившись легкого и виртуозного письма. Уже к началу 1820-х годов Соколов обладал репутацией блестя­щего портретиста. Как вспоминал его сын, Александр Петрович, тоже порт­ретист-акварелист, «работал (Соко­лов.— В.А.) быстро, и хам... его портреты отличались большой силой и законченностью... краткость времени, затраченного на них, изумляла всех, следивших за его трудами». Быва­ло, Соколов начинал и заканчивал портрет в течение одного сеанса, за несколько утренних часов.
Соколов опирался на традицию миниатюрного портрета, шедшую от недавней еще эпохи сентиментализ­ма, однако продвинулся гораздо даль­ше художников-миниатюристов. Он преодолел присущие им скованность и условность в трактовке модели, внес в портрет элементы психологизма, а кроме того, обогатил своё письмо в техническом отношении, перестав употреблять белила в акварели. Бла­годаря этому новшеству акварели Со­колова приобрели прозрачную воз­душность и глубину, что, пожалуй, и составляет их главное очарование.
Модели Соколова представали под его кистью сугубо частными людь­ми, в интимной, домашней атмосфе­ре, в ситуации доверительного обще­ния с художником. Титулы, чины, звания, богатство и власть — все это оставалось за рамками портре­та, как бы вовсе не существовало. Модели Соколова застигнуты чувст­вом или размышлением, как правило, они спокойны и душевно сосредото­чены; видится какая-то обаятельная тишина и скромность, мешаю­щая выставлять напоказ внутренние движения души. Они всегда пол­ны собственного достоинства, хотя нисколько не думают и не помнят о нем. Чопорность парадного или репрезентативного портрета была глу­боко чужда Соколову. Он и не лю­бил большого стиля. Поэтому пик его популярности настал вскоре после декабря 1825 года, когда, потрясен­ные гибелью декабристов, многие представители русского общества на­шли в частной и домашней жизни скрытую форму оппозиции престолу. Поэтому же Соколов, хотя и жил в Петербурге, всегда тянулся душою к Москве, традиционно противостояв­шей официальности и регламенту северной столицы. В уютных особ­нячках Арбата и Пречистенки он, бывало, отходил от петербургского холода и скуки, а незадолго до смерти (он умер от холеры в доро­ге, где-то под Харьковом) он осу­ществил свое старинное желание и перебрался в Москву навсегда.
Вот, в общих чертах, почти все, что мы сегодня знаем о художнике, о котором, конечно, хотелось бы знать побольше, и в первую очередь потому, что он внес собственный вклад в драгоценную для нас иконо­графию Пушкина. И не только са­мого Пушкина. Поистине огромен вклад Соколова в иконографию пуш­кинского окружения. В разные годы его моделями побывали многие люди, так или иначе близкие Пушкину, оставившие в его биографии тот или иной след. Соколов написал портрет Е. П. Бакуниной (лицейской люб­ви поэта); ему позировали П. А. Вя­земский («любезный Вяземский, поэт и камергер»); генерал Н. Н. Раев­ский (с его семьей Пушкин путе­шествовал по Крыму); дочь президен­та Академии художеств А. А. Оленина (к ней Пушкин сватался и по­лучил отказ); любезная и умная фрейлина А. О. Смирнова — «черно­окая Россети», с которой Пушкин любил разговаривать на балах и прие­мах; придворная дама, старуха Н. К. Загряжская, чьими рассказами о былом Пушкин заслушивался по­долгу... Облик всех этих людей мы представляем себе отчасти благода­ря Соколову.
Ну а что касается портрета само­го Пушкина, то как бы высоко мы ни ценили его живописное достоинство, его документальная ценность очень умаляется тем, что мы не знаем, когда в точности он был на­писан. Существуют две версии: со­гласно одной — в 1830-м, соглас­но другой — в 1836-м году. Уже современники замечали, что сходство с Пушкиным у Соколова не очень велико. Соколов смягчил характерный («арапский») рисунок губ поэта и во­обще увидел его облик более, так сказать, обыкновенным, чем видели лучшие портретисты — Кипренский и Тропинин, да и сам Пушкин в своих изумительно выразительных автопортретах. Черт вызывающей ис­ключительности в облике Пушкина, о которой вспоминают чуть ли не все, кто только видел его, Соколов ли­бо не заметил, либо (что вернее) прошел мимо них. Мы должны признать, что на портрете Соколо­ва — не «весь Пушкин». Богатство пушкинской личности не раскрылось ему. И это, конечно, ограничивает ценность портрета, но отнюдь не уничтожает ее.
Мы знаем, как импульсивен и по­рывист бывал Пушкин, как часто мгновенная смена настроений бук­вально преображала его. Можно представить себе, что временами Пушкин бывал и таким или почти таким, как написал его Соколов. Пе­ред нами — прежде всего спокой­ный, почти веселый Пушкин. Таким, возможно, он бывал в литературном кругу, равно далеком от придвор­ного этикета и дружеской непринуж­денности, в ходе интересного ему разговора на какую-нибудь отвлечен­ную тему. Видно, что внимание Пуш­кина обращено вовне, он не занят собой, не погружен в себя, как у Кипренского и Тропинина. Он слуша­ет кого-то и сам готов вступить в разговор, причем не блистательной шуткой, желчной эпиграммой или ка­ким-нибудь слишком личным призна­нием, а сдержанной светской репли­кой, ослепительно умной и тонкой. И, представляя себе, какой убийст­венно напряженной, часто мучитель­ной, унизительной и трудной бы­ла жизнь Пушкина в тридцатые го­ды, мы радуемся, видя его таким в минуту отдохновения и покоя, казавшегося ему вместе с волей поч­ти что заменой счастья.