Василий Андреевич Тропинин (1776— 1857) сполна отведал крепостного житья — сорок семь лет из восьмиде­сяти одного года жизни. Он и воспитывался, и сформировался крепостным, да и на живописи его крепостная выучка, то есть отсутствие всякой правильной школы, тоже оставила неизгладимые следы. И все-таки назвать его крепостным художником невозможно. Конечно, это только ощущение, которое трудно объяс­нить и обосновать, но если мы говорим об искусстве, ощущения тоже имеют свою цену... Была у Тропинина особая сво­бода, особое изящество и легкость письма, которой не знали крепостные живописцы, даже самые даровитые из них. И только медленность, с которой созревал талант Тропинина, и роковая робость, которой от­мечены его первые шаги на поприще живописца, напоминают нам о про­клятье, тяготевшем над его жизнью...
Сын крепостного, он начал рисовать будучи учеником новгородской народ­ной школы. «Не имея никаких руко­водств,— рассказывал биограф Тропинина А. Н. Рамазанов, — он доставал у школьных товарищей кое-какие лубоч­ные картинки и с них копировал само­учкой». Позднее, учась в Петербурге ре­меслу кондитера, он бегал тайком к со­седу-художнику — смотрел, как тот ри­совал.
В самом конце XVIII века Тропинин недолго проучился в Академии художеств, там его наставником был живописец Щу­кин. Этого, разумеется, было слишком ма­ло, чтобы огромный, но неоформленный талант юноши получил отделку и верное направление. А главное — этого было ма­ло, чтобы поселить у него необходимую художнику уверенность в себе. И се­годня, глядя на картины молодого Тро­пинина, мы как бы становимся свидетеля­ми мучительной драмы сомнений и бес­плодных порывов: Тропинин понимал и чувствовал несравнимо больше, чем был в состоянии выразить, замыслы его были стройными и глубокими, а исполнение, — бледным и несамостоятельным. Образцом для молодого Тропинина служил Грез, и он без устали повторял его основные мотивы, писал томных юношей и жеман­ных девушек.
И все-таки такой очевидной талантли­востью веяло даже от этих слабых картин и столько преданности искусству обнару­живал сам Тропинин, что постепенно слухи о нем начали распространяться в обществе обеих столиц, и все чаще барину Тропинина, графу Моркову, приходилось выслушивать упреки в том, что он держит в неволе такого самородка. Однако далеко не сразу, только в 1823 году Морков ре­шился дать вольную Тропинииу, но сравнительно сносные условия для работы он все-таки создал ему: освободил от наказаний и позволил заниматься исключительно живописью. Тропинин сде­лался домашним портретистом графской семьи; писал он и портреты знакомых графа, среди которых встречались люди замечательные: известно, что во время се­ансов Тропинин подолгу беседовал с пи­сателем и-историком Карамзиным, поэтом Дмитриевым, донским атаманом Плато­вым и даже с одним из высших сановни­ков империи Сперанским. Естественно, эти разговоры давали его живому и пытли­вому уму обильную пищу.
Превращение крепостного самоучки в большого художника наступило внезап­но, вдруг, так, словно оказался преодо­ленным какой-то критический порог и хлынули волны великолепной живописи, которых уже не могли остановить ника­кие неблагоприятные обстоятельства.
Это произошло в середине 1810-х годов. Тропинин был примерно сорокалетним. С автопортрета того времени смотрит на нас массивный человек (он был наделен чрезвычайной физической силой) с круп­ными чертами лица, проницательными глазами, резкой складкой сжатого рта. Значительность личности, осанка, полная бессознательного благородства, и ка­кое-то, тоже едва ли сознательное, выра­жение торжества на некрасивом лице прежде всего останавливают наше внимание на тропининском автопортрете... «Будучи необыкновенно кроткого нрава, — писал о Тропинине тот же Рамазанов, — он вместе с тем обладал сильным характером... Все обидное переносил он с высоким терпени­ем и посреди художественных занятий со­вершенно забывал все окружающее его не­приятное и трудился до упаду; случалось, где он работал, там и засыпал»»
Ему приходилось работать в разных жанрах, но сильнее всего он был в порт­рете, да и любил портрет больше всего. За те двадцать лет, что длился расцвет его мастерства (до середины 1830-х го­дов), Тропинин создал портретную га­лерею своих современников, в значи­тельной мере определяющую теперь наше представление о людях пушкинской Рос­сии. Ему позировал Пушкин, живший после ссылки в Москве. Позировал ху­дожник Брюллов, знакомство с которым он считал эпохой в своей жизни. Позиро­вали танцовщицы и музыканты, дети и светские женщины. Склад души и ума Тропинина обусловил глубоко частный, интимный и непринужденный способ ис­толкования модели. Тропинин избегал идеализации, однако никогда его зоркий глаз не бывал разоблачительным и беспо­щадным. Художник ясно видел людей, но не хотел становиться судьей; присущие ему душевность и теплота всегда созда­вали преобладающее настроение портрета.
«Портрет сына, Арсения Тропинина», хранящийся теперь в Государственной Третьяковской галерее, художник написал на заре своего мастерства, в 1818 году. Он и раньше писал детей, но впервые в портрете сына достиг свободы и абсо­лютной естественности письма. Тропинин написал прелестного мальчика, выражение глаз которого передает удив­ление, и ожидание, и тихий восторг, и отроческую пытливость. Рассеянный зо­лотистый свет господствует на портрете, окружая голову мальчика сияющим орео­лом. Безошибочно найденное равновесие идеальности и достоверности лежит в основе этого замечательного портрета. Гор­дость отца и радость художника, сво­бодно владеющего мастерством, образуют его психологический фон. Уже не сла­щавость, как бывало, а теплая сердечность, не Грез, а, скорее, Рафаэль определяют эмоциональную сторону портрета. Неда­ром исследователи отмечают, что именно тогда Тропинин впервые овладел искус­ством итальянского сфумато — прозрач­ной и неуловимой дымки совершенства, окутывающей фигуры и лица на полот­нах художников Высокого Возрождения...
Тропинин продолжал работать до самого конца жизни, но в старости мастерство его ослабело, преодоленный гениаль­ностью недостаток школы сказался опять. Видимо, понимая, как важно художнику смолоду овладеть законами мастерства, Тропинин в старости не жалел ни време­ни, ни сил, чтобы помочь начинающим художникам. С 1833 года, когда открылся в Москве Художественный класс (ставший позднее прославленным Училищем живописи, ваяния и зодчества), Тропинин принимал самое близкое и совершенно бескорыстное участие в его работе. Вот как вспоминал Тропинина-педагога один из его учеников, Тучнин: «Какой прекрасный человек, отец ми­лосердный к ученикам, портретист ве­ликий, натуралист неподражаемый, авторитет, всеми любимый. Мы приходили к нему, он нас, учеников, принимал как отец принимал детей, приехавших из учеб­ного заведения на вакацию, радушно, ясно мы видели, что он ученика почитал за будущего художника действователя. По­казывал с любовью к ученику свои работы и после приходил в класс и подходил к ученической работе, как знакомый, с теплым словом о живописи его». Васи­лий Андреевич Тропинин часто приходил и говорил на ученическую работу учени­ку: хорошо, хорошо у вас в особенности вот это место, и укажет где, — а потом ласковым голосом скажет: а вот тут по­правьте немножко, вот таким колером, — и показывал на палитре колера — иногда брал у ученика кисточку, велит держать палитру и составляет колер и тронет работу, говоря: вот так продолжайте; в другой раз приду — у вас лучше бу­дет; вот тут это поправьте и вот это поотчетливее, а выходит у вас хорошо», то ска­жет: начните теперь новое, а то пригляде­лось вам, но вышла хорошенькая вещь... Все места Похвалит, все места велит по­править и окончательно скажет лекцию о живописи. Его приятную краткую автори­тетную речь мы любили, а по уходе его... охотно стараемся к его второму приходу получше написать».