Главная » Общество и Человек » Щелкунчик, или следствие воображения


Щелкунчик, или следствие воображения

Общество и Человек

Riddle

31 декабря 2013

Напечатать

Щелкунчик, или следствие воображения Мари, героиня сказки Э. Т. А. Гофмана «Щелкунчик и мышиный король», не просто ребенок, это нежная романтическая натура. Ее брат Фриц — иного склада. В иллюстрации немецкого художника к русскому изданию этой сказки (СПб. Изд. Ермолаевых, 1899) изображено, как Фриц безжалостно сует в рот Щелкунчику самый большой орех и тем самым ломает игрушку.

Среди тех свойств, которыми обладает детская игрушка, литературу больше всего привлекала ее способность будить воображение ребенка. Писатели разных эпох и направлений показывают, что именно с игрушкой в первую очередь связана способность детей к фантазии. В мире детского воображения игрушка становится живой. Впервые игрушка оживает в немецкой романтической сказке, оказавшей заметное воздействие на русскую детскую литературу.
Противопоставлением игрушки, механически повторяющей реальность, и игрушки, дающей выход свободной игре, начинается сказочная повесть Э. Т. А. Гофмана «Щелкунчик и мышиный король» (1817). Дети тайного советника Фриц и Мари получили рождественские подарки. Самым роскошным из них был замок, сделанный крестным Дроссельмейером, замечательным мастером-механиком. Сложнейший механизм приводил в движение крошечных обитателей игрушечного замка.


«На зеленой, усеянной цветами лужайке стоял замечательный замок со множеством зеркальных окон и золотых башен. Заиграла музыка, двери и окна распахнулись, и все увидели, что в залах прохаживаются крошечные, но очень изящно сделанные кавалеры и дамы в шляпах с перьями и в платьях с длинными шлейфами. В центральном зале, который так весь и сиял (столько свечек горело в серебряных люстрах!), под музыку плясали дети в коротких камзольчиках и юбочках».


Среди этого великолепия была и игрушка, изображающая самого Дроссельмейера. Глядя на однообразное движение кукол, дети быстро заскучали, и тогда Фриц попросил:


«— Крестный, а теперь выйди из той, другой двери.
— Никак этого нельзя, милый Фрицхен, — возразил старший советник суда.
— Ну, тогда, — продолжал Фриц, — вели зеленому человечку, что выглядывает из окна, погулять с другими по залам.
— Этого тоже никак нельзя, — снова возразил старший советник суда.
— Ну, тогда пусть спустятся вниз дети! — воскликнул Фриц. — Мне хочется получше их рассмотреть.
— Ничего этого нельзя! — сказал старший советник суда раздраженным тоном. — Механизм сделан раз и навсегда, его не переделаешь.
— Ах, та-а-к! — протянул Фриц. — Ничего этого нельзя... Послушай, крестный, раз нарядные человечки в замке только и знают, что повторять одно и то же, так что в них толку? Мне они не нужны. Нет, мои гусары куда лучше! Они маршируют вперед-назад, как мне вздумается, и не заперты в доме».


Фриц поспешил к своим оловянным солдатикам, а Мари занялась куклами. Обиженный мастер назвал детей глупыми и неразумными. Между тем мальчик грубовато, «по-солдатски», высказал главное требование ребенка к игрушке: она должна позволять делать все, что ему вздумается. Но ребенок не просто навязывает игрушке свою волю — он сам полностью отдается игре, уподобляет себя обитателям игрушечного мира. Так и произошло с маленькой Мари. Пока брат играл с оловянными солдатиками, Мари занялась Щелкунчиком, деревянным человечком в солдатской форме, предназначенным для колки орехов. Сострадательная и чувствительная девочка пожалела игрушку-уродца и окружила его сердечной заботой. Игра уводит маленькую мечтательницу в причудливый мир грез и фантазий. Чтобы вернуть дочь к реальности, мать насмешливо спрашивает: «Ах ты, глупышка, откуда ты взяла, что деревянная нюрнбергская кукла может жить и двигаться?» Но для Мари Щелкунчик не просто кукла, а заколдованный принц. Дитя одновременно живет в мире реальном и воображаемом, и это роднит играющего ребенка с поэтом, музыкантом, художником. Подобно им, ребенок находится в особом состоянии сна-бодрствования, когда силы души напряжены и воображение проникает в таинственный мир, в котором оживают игрушки. Так реализуется в сказке, написанной Гофманом для детей, романтическая идея двоемирия.
Совсем иначе зазвучала сказка немецкого писателя в переводе одного из первых авторов русских детских книг В. Бурнашева. Его сказочная повесть «Кукла. Господин Щелкушка» (1836) был не столько переводом с немецкого на русский, сколько переложением со «взрослого» на «детский». Действие сказки Бурнашева происходит в мире кукол, и историю Щелкушки рассказывает одна из них, побывав в царстве Щелкунчика и благополучно вернувшись в свое привычное окружение. Идея романтического двоемирия у детского писателя полностью исчезла. Свою сказку Бурнашев завершает дидактическим пояснением:

«Рассказ Лелии то же самое, что часто и вам ваши куклы рассказывают, когда вы, девушки лет девяти, вздумаете с ними разговаривать и когда ваши старшие сестрицы лет четырнадцати хохочут, слушая эти толки. Все это -следствие воображения. Что же такое воображение? Так вам это расскажут, когда вы будете это лучше понимать. Теперь же довольно вам и того, что я усилил свое воображение, перенеся вас в кукольное царство, и подарил вам одну из тех фантастических повестей, про которые так часто говорят в гостиных у ваших родителей».


Слово «воображение» Бурнашев выделил не случайно: слишком новым оно было для детской литературы. По этой же причине он отослал своих юных читателей с вопросами к маменькам и папенькам, читающим романтические повести. Воображение в таких повестях стало непременным атрибутом героя. Следуя литературной моде, Бурнашев вступил на малознакомую для тогдашней детской литературы почву. Доброе сердце и разум не раз были воспеты писателями прежних лет. А вот воображению среди детских достоинств не было места. Охваченный фантазией ребенок уподоблялся безумцу, и писатели рекомендовали «держать его, аки больного». Когда папенька в детской книге обращался к своему сыну со словами «вообрази себе», то он сам тут же перечислял, что именно нужно вообразить ребенку.
Романтизм, пришедший в русскую детскую литературу с именами А. Погорельского и В. Одоевского, даровал ребенку воображение, открывавшее ему мир подземных жителей в учебном пансионе и городок в музыкальной табакерке. Авторы сказочных повестей населяют этот мир детскими игрушками. Так, подземные жители в сказке А. Погорельского «Черная курица, или Подземные жители» (1829) гарцуют на деревянных палках, украшенных лошадиными оловами. Мальчику это кажется детской забавой (по отношению к подземным жителям он чувствует себя взрослым). Но, оседлав деревянную палку, Алеша обнаружил, что она «начала увертываться, как настоящая лошадь, и он насилу мог усидеть». Во время охоты Алеша скакал во всю прыть на своей «бешеной палке» по переходам и коридорам подземного мира. Это же чувство испытывал Алеша в реальной жизни, играя с деревянной лошадкой. В сказке В. Одоевского «Городок в табакерке» (1834) колокольчики и молоточки, части музыкальной шкатулки, похожи на детские игрушки, а сама шкатулка — на игрушечный город.
Однако, создавая вымышленный мир, ребенок оказывается пленником собственного воображения. Это ставит его в драматическое положение: окружающие не верят детским рассказам и готовы объявить ребенка лжецом. Не верят они маленькому Алеше в сказочной повести А. Погорельского, как не верили герою рассказа В. Одоевского «Игоша», выдумавшему странное живое существо, обитавшее в детской. В житейской практике детей учили говорить правду и только правду, считая детские фантазии непростительной слабостью. Этот же идеал торжествует и в назидательной детской литературе. Так, достойной похвалы оказывается девочка, которая «была очень правдива, и даже когда занималась своими куклами, например, когда подавала им кушанья, то говорила своей матери, что они у нее не в самом деле кушают, а будто бы кушают»(«Что надо и не надо делать, советы дяди Ворчуна», 1874). Русская детская литература XIX века, за немногими исключениями, так и не приняла романтизм. Критики предостерегали родителей от сказок «в духе Гофмана», особенно если ребенок склонен был «влагать жизнь в свои игрушки»: «Излишнее развитие этой способности (воображения. -М. К.), чрезмерное преобладание ее над остальными, нарушает нравственное развитие дитяти и порождает мечтательность и меланхолию»(Ф.Толль. «Наша детская литература», 1862). Того же мнения были педагоги, упрекавшие писателей-романтиков в необузданности вымысла. Сказочная повесть А. Погорельского «Черная курица, или Подземные жители», неохотно переиздававшаяся в XIX веке, была оценена по-настоящему только в XX веке. Одинокий голос В. Белинского, страстного поклонника романтических сказок, не был услышан. «В детстве фантазия есть преобладающая способность и сила души, главный ее деятель и первый посредник между духом ребенка и вне его находящимся миром действительности», — писал он в рецензиях на издания сказок Гофмана и Одоевского.
Романтическое восприятие детской игры как обретения подлинной свободы вытесняется в литературе более приземленным ее изображением. Детские повести и рассказы второй половины XIX века окрашиваются юмористическим тоном по отношению к детским забавам. Писатели обращают внимание на явное несоответствие игрушки той роли, которую она исполняет в игре. Странички воспоминаний о детстве пестрят подобными примерами. В повести детской писательницы Е. Сысоевой «История маленькой девочки» (1875) описание детской игры — единственный комический эпизод из невеселого детства героини. Воспоминание об этой игре надолго сохранилось в ее памяти:

«Помню, в какой восторг привело меня предложение Поля устроить кукольный бал в один из вечеров, когда отец и мать должны были ехать на большой званый обед. Мама велела выдать нам разной провизии для угощения, разрешила даже купить маленьких восковых свечей для иллюминации в детской, где мы собирались закрыть пораньше ставни, чтобы в комнате было совсем темно... Героем праздника мы сделали князя Голенищева-Кутузова (его роль выполнял Ванька-Встанька. — М. К.), которым Поль бредил, начитавшись описаний войны с французами 1812 года. Экипажами для моих кукол служили опрокинутые скамейки и ящики из-под отцовских сигар; в них впрягли разнокалиберных лошадок на колесах, которых у Лели было множество; должность кавалеров исполняли его же оловянные солдатики. Мы не обращали ни малейшего внимания на то, что одна кукла была в сарафане, кокошнике и фате, другая — в шляпке лимонного цвета с пером и голубом платье, третья — величиной с грудного ребенка в длинной рубашке и чепчике и т. д. И что кавалеры-солдатики не доходили им даже до колен: наше воображение дополняло то, чего недоставало в действительности. Я говорила за всех кукол, примешивая совершенно некстати французские и немецкие слова... Грянула музыка, открылся бал. Митя выводил на гребенке самые непостижимые трели; Поль и Ваня вторили ему на трубах из белой сахарной бумаги. Под эту ужасную музыку мы, девочки, схватив каждая по кукле и по солдатику, принялись с увлечением вертеться и прыгать по детской в полной уверенности, что наши неистовые скачки похожи на танцы. Поль преважно провозгласил тост: "За здоровье князя Кутузова!" Мы с криками ура-а! выпили по бокалу шампанского, т. е. по нескольку капель клюквенного морса из миниатюрных деревянных рюмок моей игрушечной посуды, причем музыка играла туш, а мы громко аплодировали».

Воображение разыграло праздник, включив в него исторических деятелей-генералов во главе с князем Кутузовым. Так же легко оно может увести детей не только в отечественную историю, но и в далекое прошлое. «Моисей на Ниле» — такую игру придумали маленькие девочки в книге Э. Гранстрем «Крошка Ася» (1889). Прибрежная трава и речной поток подсказали сюжет: дочь фараона находит в тростниках младенца Моисея (им стал фарфоровый пупсик). Девочки соорудили лодку, положили туда игрушку и пустили по реке, а сами стали изображать дочерей фараона. Правда, выловить «Моисея» им не удалось: «дочерью фараона» стала крестьянская девочка, для которой богатая игрушка оказалась «даром небес». В рассказе другого автора дети устроили игру во всемирный потом прямо в гостиной. Они посадили кукол в лоханку («ковчег») и стали поливать их из лейки, приговаривая: «Шел дождик сорок дней, сорок ночей» (Е.Чистякова-Вэр. «Потоп»). Огорчало детей только то, что «ковчег» оставался неподвижным, несмотря на все их старания.
Описывая детские игры на исторические сюжеты, писатели не только умилялись безудержной фантазии детей, но и искали в этих играх нечто содержательное. Представление о том, что детская игра — это праздное времяпрепровождение, сохранялось довольно долго, и авторы детских книг по-своему пытались его оспорить. Но в рассказах о замысловатых детских играх (в основном заимствованных из переводных книг) терялся порой сам ребенок. «Картинки с натуры», сделанные русскими писателями, оказывались намного точнее. В книге В. Даля «Картины из быта русских детей» (1874) немало зарисовок из детской жизни, в том числе и таких, где дети играют. В рассказе «Детские сумерки» брат с сестрой соорудили из двух стульев лодку и «отправились» на ней в воображаемое плавание. Вечерний полумрак будил фантазии детей, наполняя детскую таинственными образами. Обеспокоенная непривычной тишиной в комнату пришла няня.

«Нянечка, душечка, мы играем в рыбки, — закричал Миша, садясь на корточки, а вон там большие рыбы, — сказал он шепотом, указывая на темную сторону комнаты, а они все за ними гонятся, а мы от них уплываем».


В рассказах о детских играх и забавах писатели XIX века вольно или невольно касались важной практической проблемы: какой, собственно, должна быть детская игрушка. В быту было распространено мнение, что идеальной игрушкой может быть прежде всего дорогое изделие. Авторы книг убеждали читателя в другом: хороша та игрушка, которая не стесняет детскую фантазию. Этого достоинства лишены как раз дорогостоящие игрушки, поскольку общение ребенка с ними обставляется всевозможными ограничениями со стороны взрослых. Противопоставление простой и дорогой игрушек становится темой детской литературы. Так романтическая оппозиция «живой» и механической игрушки обрела во второй половине XIX века новый, более прагматический смысл.
Описывая игрушки, писатели щедро ссылаются на свое детство и собственный жизненный опыт. В книге «Как я была маленькой» (1891) известная детская писательница В. Желиховская вспоминает, что самыми любимыми игрушками были простенькие самодельные куклы: «Этих тряпичных куколок я любила гораздо больше настоящих, купленных в лавках кукол; может быть, потому, что сама могла раздевать и одевать их опять в разные платьица, которых у них бывало по нескольку». Именно с такой куколкой была затеяна увлекательная игра в крестины. Для крещения понадобился только стакан с водой, все остальное дорисовало воображение. Ему способствовал полумрак ночной кухни:
«Я видела раз крестины настоящего ребенка и помнила, что крёстная мать его носит кругом купели три раза. Поэтому я взяла куколку, запела, как священник, "Господи, помилуй! и начала двумя пальцами обносить ее вокруг стакана».
Только неожиданное появление кота помешало кукле стать «крещеной». Этот комический акцент привносит в повествование ту теплоту, которой, с точки зрения писательницы, совершенно лишено общение с дорогой игрушкой.
О прелестях простой игрушки писали авторы, имеющие различную идейно-художественную ориентацию. Роль детского воображения равно привлекала и «реалистов», и тех, кто идеализировал детство. А. Герцен, не приветствовавший идеально-романтических произведений, в мемуарах «Былое и думы» тепло вспоминает не дорогие, а милые сердцу игрушки, изготовленные его камердинером. В отличие от княжеских подарков, принесенных лакеем на именины мальчика (они сразу убирались взрослыми подальше), самодельные игрушки отдавались в полное владение маленькому Саше. Особую радость доставляла ему праздничная обстановка, в которой вручалась игрушка: комнатный фейерверк, кукольная комедия, розыгрыш.
Самодельная игрушка лучше всего пробуждает детское воображение. Часто дети не ждут, когда их одарят такой игрушкой, а создают ее сами. Д. Мамин-Сибиряк, нередко обращавшийся в своих произведениях к воспоминаниям о детстве, писал:


«Детская фантазия неистощима и реализуется в тысяче тех мелочей, какие для взрослых людей остаются незаметными пустяками. Детские руки используют всякий обрывок веревки, осколки разбитой чашки, обрезки бумаги, попавшийся на глаза пестрый камушек и вообще всякий хлам и отбросы, причем получаются удивительные превращения, точно дерево, камень и все эти обрезки, обломки оживают. Детское воображение из каждой вещи делает игрушку, и каждый ребенок в своей неугомонной созидающей и разрушающей работе повторяет многомиллионный опыт своих предшественников. Интересна именно эта детская игрушка, которую смастерил ребенок сам, интересна, несмотря на все недочеты материала и техники, а покупная, самая дорогая игрушка является материалом для новых комбинаций».


Сам процесс создания игрушки может превратиться в увлекательную игру. Маленькая девочка насадила яблоко на палку — родилась кукла (Э. Гранстрем. «Вкусная кукла», 1889). Из капустного листа сделала платье, из кукурузных нитей — волосы:


«Маленькая мамаша с нежной гордостью залюбовалась своей девочкой. — Какая ты хорошенькая, моя душечка! — говорила она. — Я люблю тебя больше всех моих других кукол. Какие красные у тебя щечки! Мы пойдем с тобой в наш домик, там я сделаю тебе мягкую постельку, а ты пока тут поиграй на травке».



Потом она нарвала травы для постели, собрала щепок для огня и ягод для игрушечного обеда. И снова появляется комический акцент в рассказе: когда игра закончилась, кукла снова стала яблоком, и очень вкусным.
Детские писатели второй половины XIX века находят удовольствие в подробном описании детской игры, словно срисовывают ее с натуры. Однако психологическая глубина, достигнутая романтической сказкой, осталась недостижимой для массовой детской литературы XIX века. Зато внешние описания детских игр и игрушек, забавы и затеи детей передаются с натуралистической точностью.
В начале XX века авторов интересует не столько механизм игры, сколько философско-символическое осмысление природы детского воображения. Серебряный век открывает в нем нечто таинственное и мистическое. Воображение способно увести ребенка за пределы самой жизни, и мотивы такой грезы, переходящей в смерть, появляются в произведениях авторов
этого времени. В литературе для детей воображение ребенка населяет мир феями и куклами, любимыми персонажами детской поэзии Серебряного века. Игрушки будят мечты ребенка и уводят его в заоблачные выси, но в то же время они связывают мечтателя с реальностью, возвращая его в уютный мир детской комнаты.
В 1920-1930-х годах открытия в области детской психологии приводят к пониманию того, что игра и воображение — не только удел романтически настроенных мечтателей, а нормальное состояние играющего ребенка. В состоянии игры для ребенка существует несколько реальностей, и в таком раздвоении скрыт внутренний драматизм детской игры. Чтобы передать его, писатели 1930-х годов постарались увидеть детскую игру глазами самого ребенка, как бы «изнутри». Это стало возможно благодаря тому, что литература начала активно осваивать механизм детской речи и детского мышления.
Наиболее ярко эти особенности проявились в творчестве Б. Житкова. Дети в его рассказе «Пудя» (1928) оторвали пушистый хвостик от шубы важного гостя и стали с увлечением играть им. Из бесформенного кусочка меха воображение создало подобие собачки. Процесс рождения воображаемой собачки передан словами самого ребенка:



«Таня положила его к себе на колени и гладит.
- Пудя какой, — говорит. — Это собачка кукольная.
И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась и лежит с пушистым хвостом.
Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну, замечательно!
Танька закричала:
- Брысь, брысь, сейчас! Не место собакам на диване валяться! - и скинула Пудю. А я его Варьке (кукле) на кровать.
А Танька:
- Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь...
Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем девочка с собачкой. Я сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник, и получилось совсем как мордочка. За ошейник привязали Пудю на веревочку и к Варькиной руке. И Варьку водили по полу гулять с собачкой».



Впереди, однако, неминуемое наказание за оторванный хвостик. Но дети боятся не столько родительского гнева, сколько предстоящей разлуки с созданной ими игрушкой. Вот почему так трудно дается признание в содеянном героям рассказа Житкова. Моральную трактовку детского проступка писатель наполнил психологическим содержанием, полным глубокого драматизма.
В другом рассказе Б. Житкова — «Как я ловил человечков» (1934) -игрушкой становится модель парохода. Для взрослых это драгоценная семейная реликвия, которую нельзя трогать. Для ребенка это целый мир, населенный маленькими человечками. И опять же рассказывает об этом мире сам его создатель, маленький мальчик:


«Я все смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтобы лучше видеть. И все больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И наверно, в нем живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не подглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты. А чуть шум — как мыши: юрк в каюту. Вниз — и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я притаился за дверь и глядел в щелку. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые».


На наших глазах ребенок вживается в воображаемый мир, несмотря на запреты взрослых и страх перед наказанием. По логике старой детской литературы мальчик должен быть безусловно осужден за непослушание. Житков же озабочен совсем другим и не торопится осуждать своего героя. Истинная трагедия не в том, что сломана модель парохода, страшнее другое — игрушка оказалась пустой, без человечков. Рухнул воображаемый мир, и ребенку предстоит вернуться в реальность, пережив крушение своих надежд.
В автобиографической книге художника А. Бенуа «Мои воспоминания», создававшейся в эмиграции в те же годы, что и рассказ Житкова, описано похожее психологическое состояние, но без свойственного художественной литературе драматизма. Маленький Саша, прочитав книгу о приключениях Гулливера в стране лилипутов, начинает фантазировать:


«Я так живо представлял себе этих человечков, их лошадок, их костюмы, вооружение, что моментами мне казалось, точно я, как Гулливер, действительно уже когда-то держал их в руках, точно действительно чувствовал, как они дрыгают в перепуге ногами, точно я их подносил под самый нос, чтобы лучше разглядеть. Да, может быть, я и впрямь все это видел в своих, всегда очень реальных снах. Вечером, когда тушили лампу, я начинал вглядываться в полумрак, освещенный ночником комнаты, в надежде, что кто-нибудь на комоде или на висячей полке вдруг и закопошится, и это окажется лилипут».


Главным открытием литературы со времен романтической сказки до реалистического рассказа наших дней стало то, что воображаемый игрушечный мир проживается детьми как настоящий, и ребенок — творец в обоих. Принятые приличия, неразумные запреты и разумные ограничения не в силах диктовать свои правила в детской игре. Эти правила властны над поведением ребенка, но не над его воображением. Ребенок среди игрушек свободен и всемогущ, как Бог в созданном им мире. С возрастом чувство всемогущества сменяется другим — человек начинает ощущать себя маленьким и слабым в руке Бога. И не случайно подобный образ возник в стихотворении В. Ходасевича «Анюте» (1918). Его герои, взрослый и ребенок, разглядывают маленьких обитателей кораблика, нарисованного на спичечном коробке, -подобно тому, как сами они находятся во власти Всевышнего:



И я, в руке Господней,
Здесь, на Его земле,
— Точь-в-точь как тот матросик
На этом корабле.
Вот и сейчас, быть может,
В каюте кормовой
В окошечко глядит он
И видит — нас с тобой.




Щелкунчик, или следствие воображения

На этом рисунке художник изобразил, как выглядит Щелкунчик: приспособление для раскалывания орехов в виде солдатика. Такая двойственность глубоко символично: Щелкунчик — жилец двух миров, реально-прагматичного и игрушечно-фантазийного.


Щелкунчик, или следствие воображения

Мари сердечно прижимает сломанного Щелкунчика. Грубый поступок брата вызвал к игрушке еще большее чувство сострадания. За некрасивой внешностью чуткая девочка угадывает благородное и мужественное сердце.


Щелкунчик, или следствие воображения

Мари помещает Щелкунчика в покоях ее любимой куклы.

-------------------
Марина Костюхина "Игрушка в детской литературе"







После этой статьи часто читают:

  • Игрушка на пересечении литературных эпох
  • Игрушка в детской литературе
  • Прощание с игрушкой
  • От кареты до ракеты
  • Куклы-дочки и дочки-матери
  • Игрушки на алтаре дружбы
  • Тайны кукольного домика


  • Просмотрено: 2741 раз

    Добавление комментария

    Имя:*
    E-Mail не обязательно:
    Введите код: *

    Поиск по сайту

    Карта сайта:
    1 ,2 ,3 ,4 ,5 ,6 ,7 ,
    8 ,9 ,10 ,11 ,12 ,13
    Пользователи  Статистика

    Архив новостей

    Март 2020 (3)
    Сентябрь 2019 (9)
    Май 2019 (3)
    Январь 2019 (3)
    Май 2018 (3)
    Апрель 2018 (3)

    Правила

    Наши друзья

    Новости партнеров

    01Категории

    02Популярные статьи


    03Опрос на сайте

    Вам понравились наши статьи? Сделайте комментарий и проголосуйте, пожалуйста. Нам важно ваше мнение.

    Отлично, добавил в закладки
    Хорошо, статьи понравились
    Кое-что интересно, выборочно
    Скучные статьи
    Оставил комментарий
    Читать и писать неумею


    04Календарь

    «    Март 2024    »
    ПнВтСрЧтПтСбВс
     
    1
    2
    3
    4
    5
    6
    7
    8
    9
    10
    11
    12
    13
    14
    15
    16
    17
    18
    19
    20
    21
    22
    23
    24
    25
    26
    27
    28
    29
    30
    31