Понаблюдаем за ребятами. Сережа уплетает за обе щеки, от него не отстают Люда с Антоном. Таня неохотно поковыряла вилкой и отодвигает тарелку. Почему? Особенности организма?
Может быть. Но не только. Отношение родителей к тому, как едят дети, их воспитательная тактика тоже сказываются.
«Если ребенок не хочет есть, — пишет академик И. М. Амосов, — не надо уговаривать.
Он поест, когда проголодается».
Гигиенисты все чаще советуют не расстраиваться, если дети мало едят.
Папы и мамы могут быть уверены, что здоровый инстинкт, один из самых сильных и древних, даст о себе знать, когда придет время.
Не стоит (как делали родители Тани) заставлять детей есть больше или то, что кажется им невкусным.
Стойкое отсутствие аппетита, связанное с болезнью и требующее врачебного вмешательства,— случай исключительный...

Ребенок, пускающий в ручье кораблик, мог бы стать символом детства. И во многом благодаря литературе. Страницы детских книг «бороздят» игрушечные корабли и парусники, кусочки коры и спичечные коробки, сложенные тетрадные листы, ставшие корабликами в руках ребенка. Как и большинство детских забав, игры с корабликами -старинное развлечение. Из книг XIX века можно узнать, как делались бумажные кораблики. Вот один из способов: вырезанные из бумаги детали надо скрепить нитками, борта украсить картинками, а после опустить весь кораблик в банку с растопленным воском. Снабженный парусом из папиросной бумаги, такой кораблик долго держался в весеннем ручье («Наша игрушечная фабрика», 1894).
Несмотря на архетипичность темы, ребенок с самодельным корабликом в руках воспринимается прежде всего как персонаж литературы XX века: раньше писатели ограничивались советами, как соорудить кораблик. Ребенок, отправляющийся в путь за своим кораблем, -примета нового времени: в его поведении много вольности и раскрепощенности. Как известно, символика кораблика имеет глубокие корни. Издавна плавание по морю иносказательно толковалось как человеческая жизнь. Эту символику наследует и детская литература, прежде всего поэзия: ручей — это жизненный путь, опасные водовороты - испытания, оставленный берег — родной дом. Не обошлось здесь и без влияния романтической образности: подобно лермонтовскому «Парусу», кораблик зачастую ассоциируется с романтическим странником. В то же время традиционная символика в детской литературе предстает в «облегченном» виде: море становится игрушечным (весенняя лужа, вода в тазу), а плавание лишается драматического подтекста...

Создание игрушки изображается в литературе для детей как важное и во многом таинственное действо. Из неодушевленной материи (будь то ткань, дерево или глина) руки человека творят жизнь — так это видится ребенку. За подобным действием стоит давняя культурная традиция: демиург лепил человека из глины. Метафора создания игрушки как сотворения человека устойчива в детской литературе, но наполняется в литературной эволюции разными смыслами.
Тема рождения игрушки прежде всего связывается с семейным миром. Хранительницы родного очага: мамы, бабушки и няни — берутся сделать для ребенка куклу. Напрашивается сходство с тем, как дана была жизнь самому ребенку. Появившиеся игрушки окружаются детской любовью и воспринимаются как новые члены семьи.
Бабушки и няни —лучшие мастерицы-кукольницы. И дело не только в том, что они ловко владеют ножницами и иголкой — мудрые и опытные, они понимают, что открывают маленьким девочкам нечто жизненно важное. Образы бабушек переходят из старой детской литературы в советскую, преодолевая возникшее было недоверие к семейным традициям. Бабушкины куклы помогают сохранить семью от ссор и обид. Казалось бы, на всю жизнь поссорились из-за куклы две закадычные подружки (Л. Воронкова. «Солнечный денек», 1950). Дружбу спасла бабушка. Из немудреного материала (послевоенная деревня небогата) она сшила куклу на загляденье: «И руки и ноги сделаны, и светлая коса из чистого льна — заплетать можно. Из синего сатина бабушка сшила юбку, а кофту сделала из желтого атласа. Потом бабушка взяла черный карандаш, нарисовала кукле брови, глаза, нос. А красным карандашом нарисовала губы и сделала густой круглый румянец». Кукла-красавица примирила подружек.

Мальчишеская игра в войну отражена в дореволюционной детской литературе значительно скромнее, чем можно было бы ожидать: ведь в жизни это была любимая забава мальчишек, обставленная целыми армиями солдатиков и артиллерией. К началу XX века игрушечных наборов солдатиков было множество, от дорогих магазинных (с детальным воспроизведением амуниции) до дешевых кустарных (вырезанных из дерева или фанеры и грубо раскрашенных). А. Бенуа называл солдатиков любимой игрушкой своего детства: он проводил много часов, играя с ними, за что получил от родных прозвище Бум-бум. В «Воспоминаниях» он подробно описывает игрушечную армию своего детства, насчитывавшую несколько сотен солдатиков.
По воспоминаниям А. Бенуа, вся эта «домашняя военщина» стоила дорого, зато деревянные солдатики, которых можно было купить на любом рынке, стоили копейки. И хотя по росту они не соответствовали оловянным, но были не менее любимыми, чем магазинные. Там же, на рынке покупался барабанщик, который выстукивал дробь, когда вертели ручку, вделанную в подставку. И «полк» солдат в светло-голубых мундирах, скрепленный полосками, которые раздвигались и сдвигались, отчего солдатики перестраивали свои ряды. Но самую глубокую любовь маленький Бум-бум испытывал к большому солдату, сделанному из папье-маше. Он был в красном мундире, с веселым добродушным лицом, и стоял навытяжку, выпятив грудь и сжимая ружье.
Задумываясь о причинах своего пристрастия к игрушечным солдатикам, Бенуа отвергает возможные упреки в милитаризме и жестоких чувствах. Восторг вызывали стройность и организованность военных рядов, нарядная красота обмундирования, готовность солдатиков перестраиваться по воле своего командира. Игра в солдатики не помешала будущему художнику стать убежденным пацифистом.
Это свидетельство мемуариста. У авторов детских книг на этот счет было свое мнение. Они считали, что «домашняя военщина» (в отличие от военного воспитания) препятствует пробуждению гуманных чувств в ребенке. Вот почему авторы детских книг игнорировали военные игрушки. Стойкий оловянный солдатик Х.К. Андерсена выглядит одиноко на фоне детской литературы XIX века. Сказочник придал ему черты романтического героя, который не похож на своих товарищей и не пригоден для игры в солдатики. Когда же эта тема попадает в руки русских детских писателей, они обыкновенно видят в игре в солдатики проявление агрессии и милитаризма.

Резиновый мячик — одно из чудес света в глазах ребенка. Он кажется живым и совершенно непредсказуемым в своем поведении: может укатиться неизвестно куда, вообще пропасть из поля зрения, чтобы вдруг снова возникнуть. Такая жизнь мяча, прерываемая таинственными исчезновениями, сопровождается взрывом детских эмоций и надолго остается в памяти. В. Набоков в романе «Дар» (1938) всю историю детства героя заключил в рамку стихотворений о потерянном и найденном мяче. Тот и другой воспринимается символически. Исчезающий в темноте и возвращающийся из нее мяч подобен картинам быстро протекающего детства. Мяч с трудом достают из-под комода, но только на мгновение.
Встреча с мячом вызывает ту же радость, что и встреча с родным существом. М. Цветаева, вспоминая о том, как после зимы был найден потерянный мячик, восклицает: «Неужели может быть большее счастье? Не может!»
Большее счастье для героя детской литературы — подчинение мяча воле его обладателя — ребенка. Это дается нелегко.
Кажется, что упрямца удалось победить и заставить его «пятнадцать раз подряд прыгнуть в угол и назад». Но эта победа — временная: мяч «покатился и назад не воротился». Пожалуй, это единственный предмет, который не покорился детским рукам в стихах Маршака.
Мяч оказывается непокорным и в стихах современников Маршака. Он проносится по городским улицам, разрушая установленные порядки.
Ни московская милиция, ни организованные граждане не могут справиться со своевольной игрушкой. Есть в таком мяче что-то от скомороха, который разыгрывает собственную смерть, чтобы весело воскреснуть. Горько оплакивает свой мяч Танечка в стихотворении А. Барто («Игрушки», 1936), не догадываясь, что «не утонет в речке мяч». Подобно Танечке, бросаются за мячом пассажиры парохода, чтобы спасти «утопающего»: они приняли упавший в воду мяч за человеческую голову (эпизод из книги Б. Житкова «Что я видел», (1939).

Детская литература стремится наполнить общение ребенка с игрушкой этическим содержанием. В реальности дети играют, редко заботясь о соблюдении каких-либо моральных принципов. В книгах же отношение ребенка к игрушкам опосредовано нравственными ценностями. Только в назидательном рассказе, герои которого рассуждают, но не фантазируют, игрушка оставалась предметом сугубо материальным. Маленькая девочка поленилась вечером унести из сада свою куклу, которая за ночь промокла (В. Модестов. «Новая кукла», 1859). Автор рассказа бесстрастно фиксирует те повреждения, которые получила дорогая игрушка в результате детского небрежения:
«локоны разбились и повисли, самая голова так размякла от сырости, что совершенно рассыпалась от одного прикосновения».
Подобный «физиологизм» невозможен в тех произведениях, где общение ребенка с игрушкой изображается как дружба. Тогда картины поломанных и разбросанных игрушек получают у писателей моралистическую оценку: речь идет не о беспорядке, столь обыкновенном в жизни, а о равнодушии ребенка к своим старым друзьям. Так рождается образ игрушки, ставшей жертвой обманутой дружбы. Плач заброшенных и исковерканных игрушек сотрясает детскую литературу не одно десятилетие. В роли жертв детского легкомыслия выступают прежде всего игрушки хрупкие и ломкие — например, арлекины и пьеро (они пришли к детям в начале XX века из кукольного театра). Личико и ручки, которые так легко бьются, худенькое тело, скрепленное тонкими проволочками, страдальческая мина — вот материальное воплощение детского «предательства», непостоянства в дружбе.

Игра в дочки-матери протекает либо в самодельном, либо в специально сделанном игрушечном домике. Традиция таких домиков очень давняя, и мастера XVIII-XIX веков достигли в их создании совершенства. Впрочем, иногда эти домики делались заботливыми родителями. Игрушечный дом представлял собой уменьшенную, но очень точную модель человеческого жилья. Многокомнатный и многоэтажный, он совмещал жилые помещения и хозяйственные. Те и другие были хорошо обставлены. В детской литературе описание кукольных домиков не лишено сентиментального любования: все здесь сотворено с любовью и заботой. Домик маленькой Мари Штальбаум был устроен на полке книжного шкафа с застекленными дверцами.
В кукольном домике девочки нет предметов, нужных для кухни, -романтическая героиня начала 19 века не будет варить, прибирать, готовить. Ей суждено противостоять силам зла (это противные мыши) и испытать романтическую любовь.
По-новому предстал тот же «набор» героев — кукольный дом, мыши и девочка — в детской литературе начала XX века. Прелестный игрушечный домик в стихотворной сказке П. Соловьева «Куклин дом» (1916) — это ладно устроенное домашнее хозяйство. Однако его владелица — неряха, и домик приходит в запустение. Спасительницами домашнего уюта становятся мыши. В отличие от девочки и ее кукол, они не жалеют сил, чтобы сделать домик счастливым.
«Счастливый домик» — именно так называется цикл стихотворений В. Ходасевича (1913). Среди его героев — тоже мыши. Поэт обращается к ним как к верным друзьям...
Таким образом, мыши, которые в романтической сказке начала XIX века воплощают разрушительные силы зла, в литературе начала XX века предстают хранителями домашнего очага, подобно древнеримским ларам. Они не противостоят «кукольному народу», а являются необходимым атрибутом семейного уюта. Оказалась даже возможной дружба между заклятыми врагами — Щелкунчиком и мышами...